Владимир Кожевников - Забытый. Литва

— Да уж... Магистр твой... Сволочь...

«Почему сволочь?» — и у Кориата снова щелкнуло: «Сожалеет!»

— Что же мне оставалось? Упасть на колени и прощения просить? Но и тогда бы этот пес только посмеялся! Или бежать? Посольство-то еще не началось, все на въезде произошло! А честь Литвы?! Твоя честь?!

— Но почему он убил его?! — почти крикнул Олгерд.

— Так получилось... — только здесь догадка Кориата приобрела четкие формы и превратилась в уверенность: — Этот барон Ульрих здорово тебе помогал?

Глаза Олгерда потухли, он устало опустился на скамью рядом с братом.

— Не успел... — Олгерд тяжко засопел, — и если бы не этот твой сопляк! — он от души грохнул кулаком по столу. Кориат никогда не видел его таким.

— С его помощью я развалил бы Орден изнутри! Они бы перегрызлись между собой, как бешеные собаки! Ты думаешь, мне не жалко было ту часть Троцкого княжества, которую оттяпал этот негодяй?! Кейстут чуть умом не тронулся! Но я пошел на это! Я все делал, чтобы он усилился! И он уже попер на Арфберга! Им оставалось только сожрать друг друга! И вот тебе...

Кориат смотрел на брата, и изумление его перерастало в восхищение: «Ну братец! Ну силен! Ты себя считал самым хитрым и ловким... Но где тебе до него?!..»

— Почему же ты не предупредил меня?! Я бы по-иному себя повел!

— Не надо было по-иному. Тогда бы испортилось все дело! Ты бы не добился такого успеха, а барон Ульрих не рассердился бы. А так я был уверен, что ты добьешься своего: ведь Магистр — твой друг, и барон вконец озвереет.

— Такого успеха, будь барон жив, я никогда бы не добился!

— Да я такого и не ожидал! Я другого ожидал!.. Чертенок!.. Кто его так драться-то научил?!

— Дед, конечно...

— Дед... Вот как судьба распоряжается! Как аукается! Не трахни ты двадцать лет назад в каком-то лесу какую-то дуру, сейчас все бы было в порядке...

Кориат вспыхивает как от пощечины, но Олгерд не замечает:

— ...Да нет, сам я виноват... Перемудрил. Тебе не доверил. Языка твоего длинного побоялся (Кориат пошел пятнами и аж дергается, но Олгерд не смотрит на него, говорит сам с собой), способности недооценил... ведь если бы ты знал...

Кориата наконец прорывает, он вскакивает:

— Неужели ты думаешь, что из-за этого я пожертвовал бы сыном?! Олгерд удивленно-насмешливо поднимает бровь, он только теперь заметил состояние брата:

— Не из-за «этого», а из-за Литвы. За нее можно всем пожертвовать, даже собой.

— Собой, но не сыном! — кричит Кориат и вылетает из палаты.

— Какая разница? — устало вздыхает Олгерд, — хотя... — и вспоминает своего маленького Ягайло, глазастого бесенка-поросенка, забравшего думы и душу...

— Митя, а страшно было?

Они лежат в постели, откинувшись друг от друга, ослабнув от первой, быстрой и такой сладостной после долгой разлуки, схватки.

— Когда?

— Ну, когда бился...

— Когда бился — нет, там некогда было.

— А когда?

— Вот перед самым боем поджилки тряслись, — усмехается Дмитрий.

— А ночью? Вот, наверно, ужас?

— Ночью я спал. Как в свадебную нашу ночь. Помнишь, как мы от монахова зелья заснули? Вот и там меня монах напоил.

— А ты обо мне вспоминал?

— Конечно, моя маленькая! А ты?

— Ой! Я только по тебе и скучала! Я тут весь дом переполошила, деда задергала... Он, наверное, уж злится на меня.

— За что?

— Я к нему все с теремом приставала.

— Ну...

— Ну, он сначала усмехался так, в усы. Потом отмахиваться стал. Потом раздражаться. А я все ему: к Митиному приезду надо, да к Митиному приезду (Дмитрий благодарно чмокает ее в висок). Ну он и начал! Да так быстро! Народу нагнал! Мастеров откуда-то, теремщиков. Плотники — такие искусники! Я таких и на Москве не видала. Правда, на Москве-то я еще... Теперь вон видишь, какие хоромы стоят! Не хуже, чем у тятьки на Москве!

— А как же они! Такой вид... У нас ведь так не строят.

— А я мастерам все разобъяснила. Они понятливые такие! Я им рассказываю, а они прямо на земле рисуют — и получается в точности как мне надо! Здорово! Тебе понравилось?

— Да!- Дмитрию действительно понравилось. Его приятно изумил как из сказки появившийся в его отсутствие удивительный маленький дворец. С башенками, переходами, большими оконцами, высокими крылечками с балясинами, лесенками, витыми колонками...

— А что на Москве все такие терема?

— Ну что ты! Нет, конечно. Это ж для тебя, для князя, не забывай. Но там в Кроме...

— Это что такое?

— ...ну в крепости. Там почти все такие. Княжеские да боярские. А уж церкви какие красивые! Даже каменные есть! Ну и в посаде есть тоже ничего себе, у кого побогаче. А так — простые избы, как и тут. Только у вас изба на улицу глядит, а в Москве на улицу забор, да ворота крепкие, а дом и пристройки все в глубине двора. А вокруг дома огород и сад, от забора и «на зады» до другого забора, а там другой двор, на другую улицу выходит.

— Что ж, так места много?

— Много — не много, а чтоб на семью хватало. И поесть, и на зиму запасти. Это же все надо...

— Надо.

— Митя!

— Что?

— А я уж беременна, наверно.

Дмитрий вздрагивает:

— С чего ты взяла?

— Ну... я не знаю... мне кажется... Говорят, на соленое тянет. Я раньше огурцы соленые терпеть не могла, а тут оторваться не могу. Правда, у вас они на вкус другие совсем...

Дмитрий вспоминает Любаню за свадебным столом в Бобровке, раскрасневшуюся от глотка меда, с хрустом грызущую огурцы.

— Хых! Ну а еще что?

— А еще вот, — она берет его руку и кладет себе на живот. Дмитрий гладит упругий детский животик, и в нем пожаром вспыхивает желание. Он опускает руку ниже, трогает ее, гладит, притягивает к себе.

— Ну и что? — тяжело дышит ей в ухо.

— Живот растет, — шепчет она.

Дмитрий не выдерживает, фыркает, отворачивается.

— Чего ты? — обижается она.

— Ничего... Иди сюда. — Дмитрий прижимается к ней, ощущает ее груди, наваливается...

Теперь это продолжается долго. Люба дышит все громче, потом начинает пристанывать, потом корчится, даже кусает легонько Дмитрия в плечо и раскидывается, ослабев. Он приостанавливается, давая ей отдохнуть, а себе чуть остыть, потом продолжает, до тех пор пока Люба вновь не начинает задыхаться. Потом опять приостанавливается. И уже на третьем витке, когда она становится совсем безразличной, мягкой, и шепчет:

— Оо-ох! Устала... Как же хорошо!.. — он доводит себя до исступления, тиская ее изумительные груди, и, содрогаясь от наслаждения, наваливается на нее мешком и затихает.

— Ой, тяжело. — Люба выскальзывает в сторону. Дмитрий лежит носом в подушку. «Хорошо! Ох, хорошо... А лучше, чем с Юли?.. Лучше! — он вспоминает Юли, начинает перебирать одну за другой их горячечные, лихорадочные, ненасытные ночи. Ох, Юли! Ведьма! Нет, с Юли лучше... С той как в бою: не отдохнуть. Не сравнить! Но разве можно сравнивать? И зачем?! Разве тебе сейчас плохо? Хорошо! Ну и!.. Нет, с Юли все-таки лучше...»