Владимир Кожевников - Забытый. Литва

— Да что ты?! В чем дело?

— Ну, Юли!

— А-а-а...

— Она сегодня так! Она сегодня такая! Да что княгиня прикажет, да что княгиня скажет, да с поклоном, да перед всеми, да зыркает на всех, так что все передо мною чуть не на колени валятся! Прямо смех! Как ты так сумел?! — Любаня смеется, целует его в щеку, не разнимает рук.

— Ну, Ань, — Дмитрий тихонько старается высвободиться, но тщетно, — я ведь хозяин ее. Поругал, приказал, ну... и еще там кое-что...

— Нет! Ты колдун! — она отталкивает его. — Ну, я побежала?!

— Стой.

— Чего?

— Ты козой-то не прыгай. Княгиня...

— Не... это я у тебя только. — Люба краснеет. — И вот еще что...

— Что?

— Ты за собой теперь последи.

— Как это? За чем следить?

— Да начнешь, как Юли, покрикивать. А потом все громче и громче... А потом и не по делу. Княгине это негоже.

— Ой, что ты, Митя! Я этих окриков да покриков в Москве еще наслушалась, — ведет пальчиком по горлу, — во! Я их до смерти не забуду...

— Хорошо бы... А то у вас, женщин, это в момент... Люба смеется счастливо:

— Тогда меня как Юли поругаешь, я и исправлюсь! — и убегает. Дмитрий встает, вздыхает. «Вот ведь послал Бог ребенка... Как тут? И ведь один я у нее и защита, и надежда. Исчезни я или брось ее, обидь — никто ведь не утешит. Никто! И останется этот ребенок самым разнесчастным на всей земле. Не потому, что нет страдающих более нее. Есть, их море! Но они страдают привычно, не зная, что такое счастье, не познав разницы. А эта после невзгод узнала радость. И расцвела... И вот отними теперь у нее эту радость... Да она, пожалуй, и в речку кинется. Или умом тронется... Вон, болтают же, как папаша разлюбезный мать погубил. Небось так же как-нибудь... осчастливил, а потом... Не-е-ет. Мне ее теперь не то что бросить, а и обидеть нельзя.

Последней буду скотиной! А с Юли как же?..»

Я знаю, время растяжимо,

Оно зависит от того,

Какого рода содержимым

Вы наполняете его.

С. Я. Маршак

Когда пересказываешь жизнь человека, даже самую богатую событиями и приключениями, слушателю в какой-то момент обязательно становится скучно.

Любая жизнь состоит из ярких коротких вспышек, «звездных часов», соединенных длинными серыми лентами повседневности. Этих лент не выбросишь из жизни, а значит, и из рассказа, ведь они определяют, подготавливают «звездные часы». Разве что укоротить... Но тогда исказится впечатление от общей картины. Как быть?..

До осени 1359 года Дмитрий, Бобровка, да и вся Литва жили довольно спокойно, благополучно. Каждый из братьев Гедиминовичей сам решал свои дела, если и приходилось напасть или защищаться, то справлялись самостоятельно, помощи друг у друга не просили.

Связав Орден замечательным Кориатовым договором, Олгерд основательно обернулся на восток. Ржевы Москве так и не вернул, хуже того — захватил Дербянск, смоленского князя Василия выгнал, а сына его захватил в плен.

Кейстут вообще скучал без немцев. Налетал время от времени на поляков, разоряя порубежье и не давая набрать сил для возможных захватов или хотя бы для ответного удара. Ближайшие соседи, князья Мазовецкие, замучились отражать его наезды и, не видя никакой возможности силой унять могущественного и агрессивного соседа, нашли-таки ход: полезли в друзья, вернее, в родню. Сначала посватали за Яна Мазовецкого старшую дочь Кейстута, Марию, а через год (в 1358-м) вторую, Рынгалу, за другого Мазовецкого, Генриха.

Кейстут, женившийся аж в сорок лет (к тому вынудил его какой-то языческий обет), делал в год по ребенку и фантастически любил своих детей. И все бы прекрасно, только дети, здоровые, крепкие, умные, лицом все пошли не в мать, красавицу Бируту-вейделотку, а в отца, что для сыновей было совсем не важно, зато дочерям... Кейстуту было их страшно жалко, и когда Мазовецкие посватались, как он мог отказать? Тем более что Марии стукнуло уже шестнадцать, да еще с таким лицом... Словом, породнился Кейстут.

Главный его враг, Орден, оставаясь в дружбе с Литвой, примыслы во имя Божие старался осуществлять тоже за счет Польши, и в силу этого расклада Казимир совсем, кажется, перестал помышлять о Волыни.

Любарт посидел-посидел 56-й и 57-й годы, потом попробовал сунуться сам. Ударил от Холма на северо-запад, мало чего добился, да там уже впереди и новые родственники замаячили, Мазовия... Тут и Любарт заскучал и обратил свои взоры на юг, где с помощью племянников Кориатовичей начал комбинировать против хунгар и даже подумывать (втихую от братьев) — на татар!

Бобровка затихла и забылась в мирных заботах. Крестьяне работали, дружина бездельничала и злилась. Бобер старался не дать дружине облениться, гонял ее по делу и не по делу, тоже скучал. Дмитрий занимался хозяйством, совершенствовался в мечном бое, учился стрелять по-татарски и все внимательней изучал Плутархоса, вникая в тактические хитрости великих полководцев, запоминая все, что они придумывали для победы. Но и он скучал.

Единственным, пожалуй, человеком, кто не скучал и не маялся без войны, был отец Ипат. Он пил, ел, пел, все больше грузнел, а лицо его, заплывшее жиром, источало непередаваемое довольство, покой и благость.

Юли не упускала случая помаячить у Дмитрия перед глазами и, хотя и редко, соблазняла. И он все глубже увязал в неразрешимой дилемме: Любаня-Юли. Не мог он отказаться от этой огненной ведьмы, но ни за что, ни в коем случае не хотел обидеть Любаню, и с ужасом думал: вдруг узнает?! И чем больше зарывался, тем дальше уходила мысль о том, чтобы разрубить этот узел, отрубить Юли и успокоиться, а все сильнее и привычней становилось: чтобы Люба не узнала. Не будет она знать — всем будет хорошо, а устроить это можно, если не зарываться, действовать умно и с оглядкой. Хотя... Ох, Боже милосердный! Не оставь грешника в слабости его!

Любаня пока не знала и была покойна и счастлива. В 57-м она родила Дмитрию первенца (назвали его Борисом, в честь Бобра) и как-то очень быстро забеременела опять. И тут в ней произошла интересная перемена, от которой Дмитрий взбесился новой страстью к жене и почти забыл Юли. Столь любимые им Любины груди вдруг неимоверно выросли и налились тяжестью, стали крепки как камень, так что от одного прикосновения к ним Дмитрий загорался в момент и каждую ночь мучил жену, уже и беременную, и замученную хлопотами с ребенком, и еще и это... Люба терпела, не подавала виду, даже когда смертельно уставала, все боялась обидеть любимого отказом. И только в самую осень 58-го, когда была уже совсем тяжела, а он все не оставлял ее в покое, однажды среди ночи тихонько попросила:

— Мить, давай поспим чуток, пока Борька утих... А?

У Дмитрия хватило ума понять, наконец, каково ей, и какой скотиной опять он перед ней выходит: «Бедняжка!.. Она всем твоим прихотям потворствует, терпит, а ты как жеребец. Да еще на Юли оглядываешься, мерзавец! А может пока... чтобы Люба отдохнула... Юли? Ах и мерзавец!! Мерзейший мерзавец!!!... Но все-таки...»