Владимир Кожевников - Забытый. Литва

Он поднимает голову. Любаня приподнялась на локте и смотрит на него нежно, грустно.

— Что, маленькая?

— Ничего. Просто думаю... За все мои невзгоды Бог меня наградил. Тобой!

— Что ты, Любаня!.. — раскаяние хватает его за глотку. Стыдно, жарко!

— Не-ет, — она поводит рукой по его волосам, — я уж знаю... Будь кто другой, разве бы он меня так жалел? Так любил? Нет, это Бог, я теперь век Его за тебя благодарить буду!

— Да что ты, Любаня!.. — растерянно повторяет Дмитрий, проклиная себя мысленно последними словами: «Скотина ты, скотина! Эта за тебя молится, а ты все на Юли морду воротишь! Мерзавец! И думать больше не смей!»

— А ты!! — вдруг вскрикивает Любаня, — себя не бережешь! С какими-то там рыцарями дерешься! Ты обо мне подумал?! А убили бы тебя?! Что бы я делать стала?! — она ткнулась лицом ему в плечо и разрыдалась.

Дмитрий почувствовал, что и сам сейчас заплачет: «Перед Богом, стервец, перед Богом ты за этого ребенка в ответе! Смотри!» — и гладит ее как маленькую по головке, и приговаривает:

— Не плачь, Любаня моя, не плачь, я ведь жив, и никогда тебя в обиду не дам, а драться ни с кем больше не буду...

С возвращением Дмитрия из Ордена жизнь в Бобровке, хоть внешне все, вроде, осталось по-старому, заметно изменилась. Новый хозяин появился. И хозяйка.

Дед очень умно, незаметно и даже, на взгляд Дмитрия, с облегчением и удовольствием устранился от хозяйственных забот, переложив их на юные, но крепкие плечи Любани, обустройство и командование людьми передал внуку, а сам занялся чисто военными делами, стал чаще и основательней навещать подвластные села, деревни и хутора, следить за обучением молодых, испытанием (чтобы не ленились, и не заедались) бывалых, снаряжением и формированием сотен, обустройством старых и созданием новых застав и тайных постов на дальних подступах к Бобровке и Луцку, а главное, отработкой взаимодействия с другими полками и князем Любартом на случай новых стычек с поляками.

Дмитрий и Любаня, конечно, молодые были и слабоваты для управления уделом, но Дмитрия подпирал своим могучим животом монах, а над Любаней орлицей вилась столь авторитетная в Бобровке Юли. С такой поддержкой им нечего было бояться. Бобровка зажила быстрее, энергичней. Работать стали больше. Все. И смерды, и охотники, и дворские, и пастухи, а дружина тем более. И хоть ворчали, но вертелись, потому что и добра, и запасов становилось все больше. Заметно больше, и тоже у всех.

А княжий терем, сработанный так быстро и здорово и ставший Бобру в великую копеечку, стал гордостью всех «бобров» — такого не было у самого Любарта.

Дмитрий неохотно расставался с прежним образом жизни. Норовил удрать, с Алешкой или без (потому что Алешка сильно изменился), «на тот бок» или еще куда, подальше, но возвращаясь, замечал, что без него обязательно сделано что-то не так, не по его, и досадовал на себя за отлучку.

Да, Алешка стал не тот. Оглушенный своей великой любовью, охладел к охоте, к лесу, превратился в домоседа, смотрел Юли в рот, старался оставаться к ней поближе, и хотя и раньше был слишком скромен, теперь вовсе затих. После возвращения из Ордена Дмитрий был неприятно поражен произошедшей с ним переменой. «Пора его в поход или еще куда. От Юли оторвать! А то погибнет парень», — думал он.

Юли тоже неприятно удивила: стала командовать все круче, покрикивала. Иногда даже на Любаню. Услышав такое в первый раз, Дмитрий поморщился, но промолчал. Когда же услышал еще и увидел обиженное, несчастное Любино лицо, взбеленился. Сам не понимая, почему так сильно, сразу и на кого! На Юли! И призвал ее к себе.

— Слушаю, князь! — Юли влетела радостная, раскрасневшаяся.

— Юли, как тебе живется?

— Спасибо, — Юли воровато оглядывается, — Митя. Только вот ты редко на меня смотришь... — Она вдруг почувствовала себя неуютно, улыбка сбежала с лица. Потому что Дмитрий смотрел жестко, куда-то в сторону. От ужаса, что вот сейчас этот холодный взор полоснет ее по глазам, она задохнулась, шагнула вперед и тяжело оперлась руками о стол:

— Что, князь?

Дмитрий все смотрел в сторону.

— Вижу, ты в хозяйках совсем освоилась. И слушаются тебя все...

— Слушаются...

— Слушаться все должны княгиню! И ты тоже, — он значительно поднял на нее глаза и туг же опустил, но ей и этого хватило: сердце ее затрепыхалось, как пойманный воробей, и подкатилось под горло. Она рухнула на колени, цепляясь руками за стол, чтобы совсем не упасть:

— Чем я тебе не угодила... Митя!

— Княгиней командовать еще попробуешь — разлюблю. Поняла?

— Ага!

— Княгине можно только советы давать. Почтительно. Поняла?

— Ага! Да! Поняла! Прости, Митя! Прости!

— Вот и хорошо, — Взгляд его, смягчается, и он наконец заглядывает ей в глаза. — Ну встань, чего ты на коленках ползаешь, еще войдет кто...

Юли вскакивает на ноги и аж будто вся звенит, Мите кажется, что она вот сейчас оторвется от пола и без всякой метлы вылетит в трубу. «Ведьма!» Дмитрий подходит, берет ее за руку и... что-то происходит (память? Колдовство?) он хватает ее за талию, прижимает к себе, крепко, очень крепко, ощущает совсем не забытые острые маленькие груди и впивается в упругие и горячие губы диким поцелуем.

— А-аххх!! — словно раненная вскрикивает Юли и отбрасывает назад руки, как убитая птица опускает крылья. Дмитрий отстраняется, трясет головой, а перед ним огромные, горящие глаза...

— Юли... — Он не знает, что дальше говорить, надо ведь как-то вернуться к началу.

— Слушаю, князь! — громко и официально откликается Юли и отскакивает на два шага, потому что в сенях кто-то затопал и сейчас войдет.

— Запомни этот разговор.

— Запомню! Не забуду, князь!

— И еще. Не только княгине советовать. Но у нее спрашивать. И совета, и более того — приказа. Поняла?

— Конечно! Приказа, — в глазах ее прыгают бесы, губы тянутся в улыбку, но она изо всех сил удерживает их.

— Можно к тебе, князь? — хрипло басит из двери отец Ипат.

— Заходи! — И к Юли, — Если так, то все у нас будет хорошо, если нет...

— Нет-нет! Все будет хорошо! — Юли сияет, — Не сомневайся, князь! Все будет хорошо! Я пойду?!..

— Иди.

Юли вылетает из горницы, зацепив (нарочно!) отца Ипата плечом, обдав его запахом своего бесовского тела и сиянием огромных счастливых глаз.

— О, ведьма! — расплывается во всю физиономию монах, — чего это она?

— Так, поговорили...

— Что, опять за старое?

— Да ну! Наоборот. Заметил — покрикивать стала, командовать. Скоро за Любу, того гляди, примется... Ну, я и решил ее немного того... приструнить.

— А чего ж она такая радостная побежала?

— Наверно, потому, что простил. Сначала-то я пообещал ее к отцу отправить...

— Ну, ты уж!

— Да нет, вру я. Но, в общем, плохо ей стало...