Сью Роу - Частная жизнь импрессионистов

Долго сидел и смотрел на твою фотографию, дорогая моя Сюзанна, наконец нашел альбом в столе гостиной, так что теперь могу иногда смотреть на твое спокойное лицо. Недавно проснулся ночью – показалось, что ты меня зовешь… Каждый день мы ждем начала генерального наступления, которое прорвет окружающее нас железное кольцо. Мы рассчитываем на провинции, потому что не можем просто выслать навстречу неприятелю маленькую армию на верную смерть. Но эти коварные пруссаки способны уморить нас голодом.

В Гавре вдоль набережной выстраивался длинный ряд лодок, перевозящих беженцев через Ла-Манш в Англию, среди беженцев были и Моне с Камиллой. Писсарро, все еще пребывающий в Бретани, писал матери Рашели (жившей в то время в Лондоне), в который раз испрашивая у нее разрешения жениться на Жюли. Рашель разрешила было, но на следующий день забрала разрешение обратно. Таким же образом она отреагировала на просьбу принять семью Камиля у себя в Лондоне.

Сначала она подумала, что сын, разумеется, должен уехать из Франции ради безопасности, но потом решила, что не сможет поддерживать его материально, и посоветовала оставаться там, где он есть. Однако предупредила, чтобы он и думать не смел вовлекаться в политику.

«Ты не француз. Не совершай никаких опрометчивых поступков», – написала она.

21 октября там же, в Бретани, Жюли родила девочку, которую назвали Адель-Эмма. Из-за стресса, вызванного последними событиями, Жюли плохо оправлялась после родов и не могла сама кормить дочку. Пришлось нанять кормилицу. Писсарро занимал себя тем, что рисовал бретонские пейзажи, эскизы фермерских домов, казавшихся покинутыми, пасущихся овец и одинокие человеческие фигуры.

В воскресенье 30 октября Базиль написал домой, что его назначили в гарнизон Эссар-л’Амур, в нескольких километрах от Безансона. Там он оставался более-менее в неведении относительно событий в Париже. У него не было даже свободной минуты, чтобы съездить посмотреть Безансон – он боялся отлучиться и пропустить приказ об отправке.

Базиль жаловался родителям, что с момента прибытия в глаза не видел ни одного пруссака. Если не считать случайных незначительных стычек, в боевых действиях он не участвовал, и это его огорчало. Он спал в конюшне эскадрона легкой кавалерии, о нем заботился преданный ординарец, и ел он вместе с капитанами, лейтенантами и сержантами. До него доходили слухи, что Париж окружен сорокатысячной армией, но больше он ничего не знал.

«Я буду страшно зол, – писал он родителям, – если придется вернуться домой, так и не поучаствовав ни в одном серьезном сражении».

В конце октября французы сдали Мец, и Тьер начал уговаривать правительство принять мирные условия Бисмарка: Эльзас, часть Лотарингии и репарации в размере двух миллиардов франков. Распространился слух, будто правительство готово заключить мир на любых условиях. Левые пришли в ярость.

31 октября разразилась гроза: толпы людей начали собираться на бульварах, Национальная гвардия маршировала по городу. Улицу Риволи заполонила толпа людей, которая, размахивая зонтами, хлынула к ратуше, в ней можно было видеть и национальных гвардейцев, силой прокладывающих себе путь с помощью ружей и криков: «Да здравствует коммуна!» Толпа окружила ратушу, прорвалась внутрь, и рабочие гроздьями повисли в окнах.

Правительство согласилось провести выборы, но о беспорядках сообщила пресса, и эта история не прошла мимо внимания Бисмарка. Когда Тьер прибыл в прусский военный лагерь для продолжения мирных переговоров, Бисмарк заявил ему, что он может не беспокоиться: учитывая активность левых, возможно, французского правительства уже и не существует. В Туре Гамбетта был намерен сражаться до последнего, практично рассчитав, что для завоевания поддержки сельских масс нужно предложить им обнадеживающий образ умеренной республики.

7 ноября Мане написал Сюзанне: «Перемирие было отвергнуто, так что война продолжится в худшем, чем прежде, виде. Я часто сожалел, что отослал вас из Парижа, но теперь рад, что сделал это».

Они с Дега записались добровольцами в артиллерию и по два часа в день, по щиколотку в грязи, участвовали в маневрах.

Париж насквозь промок, поскольку весь ноябрь шли дожди.

Съежившись под ливнем в шинели, набив ранец красками и запихнув в него портативный мольберт, Мане отправлялся рисовать длинную очередь женщин перед мясной лавкой – вереницу горбящихся под зонтами дрожащих фигурок, поливаемых дождем, окоченелых от холода, месящих ногами слякоть. Самым болезненным для него было то, что он так и не знал, доходят ли его письма до Сюзанны.

Я мечтаю о том дне, когда смогу запрыгнуть в поезд и отправиться за тобой , – писал он и всячески уверял, что никакая реальная опасность ему не грозит.

Но голод стал теперь по-настоящему донимать. К великому горю Мари, служанки, живущей в доме семьи Мане, пропал их кот. Мопассан писал, что с крыш исчезли воробьи, а из подвалов крысы. В одной газете появилась карикатура: очередь скорчившихся на четвереньках в сточной канаве мужчин и женщин. Надпись над рисунком гласила: «Очередь за крысиным мясом». Мане чувствовал себя одиноким и подавленным.

Мне никого не хочется видеть, – признавался он Сюзанне. – Я обнимаю тебя с любовью и отдал бы весь Эльзас и всю Лотарингию за то, чтобы быть с тобой.

Энергичный Гамбетта, на воздушном шаре прибывший в Тур, приступил к организации провинциальной армии. В то же самое время прусская армия начала концентрироваться вдоль парижского левого берега Сены. Французы предприняли наступление, но пруссаки жестоко подавили его. 10 ноября Базиль, чей батальон совершал, судя по всему, бессмысленный марш из Безансона через Доль, Шалон-сюр-Сон и Верден, узнал о захвате Орлеана.

Подобные новости хорошо отражаются на моральном духе солдат, – шутил он в письме домой, – но чтобы надежно удерживать их в строю, следовало все же застрелить хоть несколько врагов.

Его батальон как раз остановился в Сен-Клу, в одиннадцати километрах от Бон-ла-Роланда.

Мы выступаем через четыре минуты. Судя по всему, враг близко. У меня всего несколько минут, чтобы собрать какую-нибудь еду. Чувствую себя великолепно – может, наконец увижу живого пруссака.

Раненых доставляли в Париж, везли по улицам в заляпанных кровью конных омнибусах и по реке в «мушках». Армейские части из Тура, брошенные на снятие осады Парижа, приостановили движение. Но правительство по-прежнему отказывалось принять условия мира, предложенные Пруссией, – теперь уже отчасти из страха перед собственной «красной толпой».

Душераздирающие крики бедолаг, которым ампутировали конечности, доносились из Дворца индустрии, где всего за полгода до того, при ярком солнечном свете публика собиралась на открытие Салона. Париж был забит ранеными, умирающими от сепсиса и гангрены. В большинстве госпиталей имелось «мертвецкое отделение», куда переводили раненых с развившимся заражением крови, чтобы оградить от летальной инфекции остальных пациентов.