Мари Дарьессек - Быть здесь – уже чудо. Жизнь Паулы Модерзон-Беккер [litres]

Марта Фогелер, словно сбежавшая с картины своего мужа, с вплетенными в волосы маргаритками на манер прерафаэлитов, в небесно-голубой тунике, держит в руках вазу. Эта слегка торжественная, серьезная поза и отсутствующий взгляд станут теперь визитной карточкой Паулы: строгая девушка держит какой-то предмет, будто жертвенное подношение. Не торжество, не тревога, не нарочный эротизм. Это не мир тревог и тайн, это мир мысли.

«Сила и сокровенность» – так Отто описывает эту ее манеру, особенно восхищаясь портретами на фоне неба. «Она – творец до мозга костей, без сомнения – лучшая художница из всех, кто здесь останавливался». Он хвалит и ее «наивность и простоту», но Паула не наивна и не проста. Она знает, к чему стремится. Она движется к собственной сути, затейливой и сложной. И, конечно, хорошо понимает, от чего отходит. От стиля Фогелера, да и всего Ворпсведе. Возможно, она также понимает, что ее картинам предшествовали столетия мужского взгляда. Возможно, она сознательно стремится сказать что-то – что-то свое, доселе почти невиданное и неслыханное: женщина пишет женщин. Ее обнаженные девочки – это не «Созревание» Мунка. На картине Мунка руки скрещены, чтобы спрятать лобок, плечи прижаты к только проступающей груди, взгляд раздраженный, щеки красные и – огромная нависшая тень. А на картинах Паулы тени нет.

Солнце дарит Пауле целостность – так она писала Кларе незадолго до их размолвки. Это солнце не делит, не дробит изображение тенями; напротив, оно всё объединяет – низкое, тяжелое, задумчивое и будто угасшее. Именно такое солнце она пишет: ни теней, ни отблесков. Никакого потайного смысла. Никакой утраченной невинности, поруганной чести или святых, брошенных на растерзание диким зверям. Никакой сдержанности или деланной стыдливости. Ни чистоты и ни распутства. Здесь только юная девушка – и даже этих двух слов, пропитанных грезами Рильке и мужской поэзией, слишком много, – «Оставьте нас в покое!».

1902 год. Девушка у окна. По бокам – две вазы. За ней – деревья и вечный треугольный холм. Голова склонена, взгляд устремлен вдаль; она задумчива и меланхолична.

Паула написала ее на куске кровельной плитки. Из-за такого материала платье, вазы и глаза отдают темно-серым. Лицо пересечено тонкой трещиной. И сама плитка растрескалась. Эту картину нельзя перевозить. Мне пришлось вернуться в Бремен только для того, чтобы ее увидеть.

Другая выдающаяся картина плодотворного 1902 года – это портрет Элсбет в саду. Четырехлетняя девчушка стоит в белом платье в голубую горошину; у него короткие рукава, и оно кажется круглым из-за животика. Но картина совсем не слащавая, ведь она была написана после стольких карандашных и угольных набросков маленьких моделей из Ворпсведе – косолапых, опухших и плохо одетых. После огромной работы.

«Мама, прости, что пишу тебе не вовремя ‹…›. В моей жизни нет места ни для чего, кроме моего призвания. Во мне – рассвет, и скоро настанет день. Я стану кем-то . ‹…› Мне не придется больше стыдиться и молчать, я буду гордиться тем, что я – художница. Я только что закончила портрет Элсбет в саду Брюнйесов; возле нее бегают куры и цветет огромная наперстянка».

Паула плюнула на перспективу. Элсбет совершенно плоская на фоне равнины. Наперстянка высотой точно с нее. Куры прямо напротив груди. Трава, деревья и небо – как три цветные полосы. Ее ноги теряются в корнях. Ее склоненное лицо – бесконечность, устремленная в детство. Платье – взрыв белого. Теней нет. Как Пауле удалось придать этим маленьким щечкам и ручкам округлость и мягкую выпуклость, которых нет в остальной картине? Она вложила сюда двадцать семь лет, всю свою жизнь.

В феврале 1903 года Паула убеждает Отто снова отпустить ее в Париж.

Она находит студию на бульваре Распай, дом 203. Аренда обходится в тридцать девять франков, или тридцать марок, в месяц. Она говорит, что мучается от шума электрического трамвая и оттого, что из окна «даже дерева не видно». Опрыскивает комнату эвкалиптом. Возвращается на курсы по рисованию обнаженной натуры в Академию Коларосси. Обедает не дома, а по вечерам чаще ест у себя блины с горячим шоколадом. Ей не хватает стряпни Берты, особенно сельди в сливках. Она растягивает копченую колбасу, присланную матерью из Бремена. Встречается с четой Рильке и находит их милыми, но мрачными. «Они теперь вдвоем дудят в свою унылую дуду».

Мантенья в Лувре становится откровением; она рассматривала его черно-белые репродукции еще в Ворпсведе. И Гойя, неповторимый серый цвет шелкового платья, розово-красный – лиц… Веронезе. Шарден. Картины Рембрандта, пожелтевшие от старого лака. Рисунки Энгра. Давид. Делакруа. В музее Люксембурга она увидела Мане, «обнаженную с негритянкой» и «сцену на террасе». Она вновь с восхищением смотрит на «Море», триптих Котте, который сегодня уже сгинул в пучинах академизма. Бродит среди японских гравюр и масок в аукционных залах Хайяши [20] Тадамаса Хайяши – продавец японского искусства, открывший салон в Париже и познакомивший Европу с укиё-э. . У нее разбегаются глаза. «Чрезвычайно странные вещи». Ее поражают и фаюмские портреты на саркофагах времен Римского Египта, лица с темными прямыми взглядами и современными чертами. Ее завораживает то, как гладко лежит на них краска. Когда Паула вновь оглядывается вокруг, люди кажутся ей гораздо ярче, чем их обычно изображают.

Она переезжает – ей удалось найти и тишину, и дерево в доме 29 по улице Кассет. Каждое утро у порога ее уже ждет хлеб, она пьет горячий шоколад и отправляется в Лувр. Затем обедает у Дюваля яичницей. Заглядывает к букинистам на набережных и к продавщицам фиалок на мосте Искусств. Она посылает букеты матери, Отто и Марте Фогелер. Апельсин маленькой Элсбет на пятилетие. Описывает ей огромных розовых птиц из сада Аклиматасьон с ногами «длинными, как у папы». Она пробует говорить по-французски с сыном привратницы. Он волочится за ней, о чем она пишет Отто. Иногда она боится выходить одна и выставляет напоказ обручальное кольцо, без которого ей «как-то зябко». Французы – большие дети, живущие по законам естества; она говорит о них так, как тогда могли сказать об африканцах. После сиесты Паула отправляется в Люксембургский сад, где упражняется в набросках. Она читает «Собор Парижской Богоматери» и любуется горгульями. У Рильке грипп, и она несет ему тюльпаны; находит его светским и льстивым, а Клару считает самовлюбленной. Она просит у Отто восемьдесят марок, потому что всё потратила. И маленькие часы. Выросла ли Элсбет? А Отто? Ей весело.

Ей нравятся масленичные гуляния и конфетти, липнущие к подолу; сирени, усыпанные почками с конца февраля, и вербы в сережках с марта – чудо для девушки из Северной Германии. Ей нравится рынок Карро-дю-Тампль, где продают платья из гризета, подержанные шелка, кружевные блузы, выцветшие искусственные цветы и атласные туфли, стоптанные на танцах. «В сердце великого искусства – сокровенность», – пишет она. Она хочет писать кожу, ткани и цветы, всё то, что через шестьдесят лет гениально сфотографирует Франческа Вудман.