Татьяна Рыбакова - Счастливая ты, Таня!

И сам Алферов произвел на Сашу впечатление человека интеллигентного, даже странно, что он всего лишь районный уполномоченный. И неясно, какое у него звание: он был в штатском.

— Садитесь, Панкратов. — Алферов указал на стул возле стола, сам уселся по другую его сторону, любезный, оживленный. Саше показалось, что он под хмельком. — Как устроились на новом месте? Приличная квартира, приличные хозяева?

— Вполне.

— Хорошо, очень хорошо… А вот это плохо, Панкратов. — Он показал на лежащую перед ним бумагу. — Жалуются на вас: преднамеренно, вредительски, так и написано — вредительски — испортил единственный в деревне сепаратор. Что скажете?

— Сепаратор я не портил, — ответил Саша, — я раза три его чистил, для этого его надо разобрать, а это довольно сложно. Когда первый раз разобрал, я увидел, что резьба на валике износилась, гайка на ней долго держаться не будет, надо везти сепаратор в МТС и нарезать новую резьбу. Любой механик, любой слесарь это подтвердит. Это я им тут же сказал и повторял, когда разбирал аппарат во второй и третий раз. Так что моей вины нет. Виноваты те, кто своевременно не отвез его в МТС. Я отвезти не мог, отлучаться из деревни не имею права.

— Хорошо, — сказал Алферов, — значит, при первой же разборке вы увидели, что резьба сносилась. Правильно я вас понял?

— Правильно. И я сразу сказал…

— Это потом. Вы утверждаете, что любой механик, слесарь подтвердят, что с такой резьбой аппарат негоден.

— Конечно, подтвердят.

— Так вот, Панкратов. Механик подтвердит, что сейчас, повторяю, сейчас резьба сорвана. Но ни один механик не подтвердит, что она была сорвана месяц назад, когда вы впервые разбирали аппарат. И если спросить у него: а мог гражданин Панкратов, накручивая гайку, перекосить ее и сорвать резьбу? Что ответит механик? Да, скажет, могло быть и так, неправильно наживил гайку, вертанул ключом и сорвал резьбу. Логично я рассуждаю?

— Нет, не логично, — ответил Саша. — Когда я первый раз разобрал сепаратор, я тут же сказал, что надо его везти в МТС нарезать новую резьбу.

— Кому вы сказали?

— Всем, кто там был.

— А кто там был?

— Женщины, колхозницы, человек двадцать. Алферов весело смотрел на него.

— Панкратов, вы же умный, образованный человек! Вы им сказали, а они, по-вашему, что должны были делать?

— Доложить председателю колхоза.

— Панкратов! Это же неграмотные бабы, они таких слов слыхом не слыхивали: резьба, гайка, валик. Они их не выговорят. Они ничего не посмеют сказать председателю, он им ответит: не лезьте не в свое дело. Да они и сами не хотят, чтобы увозили аппарат, увезут и не привезут, а так работает, и ладно. Председателю должны были сказать вы, а вы ему не сказали, и в результате аппарат вышел из строя. Ну, а как сейчас насчет логики?

— Не совсем.

— Да? Почему?

— Я на службе в колхозе не состою, за починку сепаратора денег не брал, просто хотел помочь людям. Вопрос в одном: сломал я аппарат или нет? И если я при первой же разборке публично, при всех заявил, что он неисправен, значит, я его не ломал. А то, что я это говорил, могут подтвердить все.

Алферов с улыбкой смотрел на него, потом неожиданно тихо, даже грустно спросил:

— И подтвердят?

— Почему же им не подтвердить? — ответил Саша не слишком уверенно, вдруг начиная понимать шаткость своей позиции.

— Ах, Панкратов, Панкратов, — так же тихо и грустно сказал Алферов, — какой же вы наивный человек! Да, Панкратов, наивный вы человек Представляете себе, вызывают на суд этих баб. Во-первых, сумеете ли вы назвать их имена и фамилии? Вряд ли. Во-вторых, все они смертельно боятся суда и всеми способами будут уклоняться от явки. Если все же удастся вытащить на суд двух-трех баб, то они будут долдонить одно: ничего не знаем, ничего не слыхали, ничего не видали. Спуститесь с небес, Панкратов, и правильно оцените свое положение. Ни одного свидетеля у вас нет. А у председателя колхоза свидетели — вся деревня. И у прокурора есть все основания обвинить вас в преднамеренной порче сельскохозяйственной техники, то есть во вредительстве. Вы читаете, конечно, газеты?

— Я еще не получаю почты.

— Ну в Москве читали. Видели? Сплошь вредительство: с тракторами, комбайнами, молотилками, жатками — всюду вредительство. Так ли это? Нарочно ломают? Кто ломает? Колхозники? Зачем?»

…Слышу Толя открывает дверь кабинета, по стуку машинки понимает, что я на террасе. «Ты тут?» — «Тут, тут», — отвечаю. С первого дня жизни вместе он часто спрашивает: «Ты тут?» И по ритуалу я должна ответить: «Тут, тут». Значит, все в порядке.

Печатаю дальше:

«— Вот так, Панкратов, обстоит дело с первым пунктом. По нему вы получите, самое малое, десять лет. Вы меня поняли, Панкратов?

— Да, я вас понял, — ответил Саша.

— Хотел бы услышать, что именно вы поняли.

— Я понял, что я бесправен, со мной можно сделать что угодно, можно судить за вредительство, за подрыв престижа, можно меня оскорблять и плевать мне в лицо. Но учтите, на оскорбление я буду отвечать оскорблением, на плевок — плевком…»

Я ставлю здесь точку. К Алферову мы еще вернемся.

В первую неделю мая я привезла на дачу Анюту: хотела показать ей, как живу. У нас уже висят новые занавески, за ними виден лес, красиво обита мебель, на террасу куплен маленький столик, к нему кресло и небольшая козетка — все в одной гамме.

Завезли ей с Колей разные продукты и с Садового кольца повернули в сторону Минского шоссе. Мы с Анютой сели сзади, она, как всегда, жалуется на соседей. Лютый ее враг — Анна Семеновна, чья дочь замужем за итальянцем, и время от времени мать получает от нее маленькие посылки: конфеты, косыночки, шарфики, сухие фрукты, словом, разную ерунду. Анна Семеновна несет какие-то подарки в домоуправление, в милицию. В середине семидесятых годов, когда в стране довольно голодно, она чувствует себя королевой. Кроме того, у нее два ухажера: один — Иван, грузчик в овощном магазине, второй — Абрам — работает на почте. Ходят они к ней поочередно.

— Проститутка, — шипит на нее Анюта.

— Ну зачем ты задираешься?! Какое твое дело?! Пусть у нее будет десять Иванов и десять Абрамов. Тебе не все равно?! — говорю ей сердито.

Бывшая моя нянька поджимает губы. Сочувствия ждала она от меня, а не нотаций.

— А она тоже не молчит, — продолжает жаловаться, — чуть что, она мне: а ты — «ворошиловская подстилка».

— А зачем ты ей про Ворошилова рассказывала?

— А ничего я ей и не рассказывала: мол, приезжал к Потемкину на дачу, хвалил мои обеды. И все…

Я эту историю слышала в другом варианте. «Ворошилов мне: Нюра, Нюрочка… И как бы невзначай за плечико обнимет, за локоток возьмет…» Моя Анюта, и вправду, была очень аппетитна: сдобная, как булочка, которые умела мастерски выпекать. Локти в ямочках, губы пухлые, волосы собраны в пучок. Когда смеялась, а улыбка часто играла на ее губах, глаза превращались в щелочки, как у кошки, что тоже пикантно. В детстве я считала, что красивей моей Анюты никого на свете нет.