Татьяна Рыбакова - Счастливая ты, Таня!

— Булат — мой друг, мне не хотелось бы его осуждать, могло просто вырваться такое слово. Так, во всяком случае, я хочу думать. Но то, что происходит с отношением к войне, — это кощунство, не свойственное ни одному народу в мире. Так относиться к своей войне, к жертвам своей войны… Вообще очернение всего и вся — самое страшное, что сейчас происходит. Может быть, страшнее даже, чем экономическая разруха. Какой-то звериный антисоветизм, до судорог, неприятие всего, что носит печать советского. При Советской власти была война, значит, плохая война… Я был потрясен, когда увидел здесь в газетах такие вещи: «Лучше бы нас победили немцы, тогда бы мы пили баварское пиво».

Шохина вторит ему: «Как говорит один умный немец, Оливер Ческотти: пили бы, да не вы».

Разговор переходит на книгу Владимова о генерале Власове.

Рыбаков взрывается:

— Власов был предатель. Как можно предателя поднимать на щит! Если человек переходит на сторону врага, воюющего с его страной, он — предатель. Власов был членом партии с 1924 года, прошел благополучно через все предвоенные годы, его не тронули ни 37-й, ни 38-й. Поднимался, поднимался и дошел до генерал-лейтенанта. А в плену вдруг решил бороться со Сталиным. До этого не боролся, а в плену вдруг решил бороться, стреляя по русским войскам, по русским людям.

И нечего его оправдывать тем, что он был против Сталина. В русской армии, воевавшей с Наполеоном, было много будущих декабристов, много противников царя. Но ни один не перешел на сторону Наполеона. Ни один русский офицер не переходил на сторону врага, даже если был против самодержавия, против крепостничества.

Но главный вопрос, как я уже сказала, был о том, почему Рыбаков не поставил свою подпись под письмом сорока двух писателей, одобривших расстрел Белого дома.

— Аксенов сказал, что согласился бы поставить подпись, — передает его слова Шохина.

— А я никогда бы не согласился: писатель не может одобрять пролитие крови.

Шохина уже отключила магнитофон, и последние Толины фразы не попали на пленку.

— Когда это письмо было опубликовано на Западе, мне говорили, кто-то из подписавших оправдывался, что подпись, мол, поставили без его ведома. Не знаю, так это или не так, но со мной такой бы номер не прошел. Я бы этого им не спустил. Вот так, дорогая Вика.

Шохина в том интервью не сняла у Рыбакова ни одного слова. «Независимая газета» вышла 12 октября 1994 года.

Звонит Ирина Александровна Желвакова — директор музея Герцена. Предлагает устроить вечер Рыбакова, с тем чтобы он прочитал главы из книги мемуаров. Рукопись «Романа-воспоминания» уже начала редактировать Татьяна Аркадьевна Смолянская. Дальше все пойдет обычным путем: вслед за журналом поспешит выпустить книгу к открытию осенней Международной книжной ярмарки 1997 года издательство «Вагриус», в серии «Мой 20 век» с портретом Рыбакова на суперобложке.

— С удовольствием, Ира, — отвечает мой муж.

Мы дружны с ней. Отец Иры Желваковой — писатель Александр Крон. Дача Кронов в Переделкино была наискосок от нашей, мы часто там бывали и всегда за праздничным столом видели Иру.

Дату выступления они договариваются обговорить чуть позже.

Рыбаков любил читать вслух только что написанное. Повторял, посмеиваясь, пушкинское: «Ко мне забредшего соседа, поймав нежданно за полу, душу трагедией в углу». В Нью-Йорке читал отдельные главы Лиле и Лене Нешерам — знаменитой семье в Израиле, воевавшим за его независимость в 40-е годы, Соломону и Марьяне Волковым, Лене и Саше Поляковым, Берте. Рядом с рукописью всегда лежал карандаш, читая вслух, Толя ставил для себя галочки на полях — тут затянуто, там неудачная фраза. Все сразу становилось ясным.

Накануне перебираем главы рукописи, откладываем в сторону то, что читать он не будет. Это страницы о нашей встрече спустя двадцать лет в Коктебеле, главу об Асе — его первой жене.

Одновременно мы откладываем то, что Рыбаков предполагает читать. Безусловно, рассказ о дедушке и бабушке. В 29-м году они приехали в Москву к своей дочери, Толиной матери, Дине.

«У меня ничего не было, — писал Рыбаков, — кроме молодости, бесконечной жалости к дедушке и своей отдельной комнаты.

Дедушка уходил рано утром и возвращался поздно вечером. Искал работу. Искал в синагоге, где собирались старые евреи, надеялся на их помощь. Они ничем не могли ему помочь, но дома он говорил, что завтра, самое позднее послезавтра, получит „место“. Он хватался за малейшую, самую призрачную надежду. Человек слова, верил словам других. Он шутил и смеялся. Голодный, уверял, что сыт, и в доказательство всегда что-нибудь приносил бабушке: кусочек селедки, половину крошечного бутерброда с баклажанной икрой, горстку винегрета, завернутую в бумажку. Улыбаясь, смотрел, как бабушка, присев у окна, медленно это съедала. Когда дедушка уезжал в Ленинград, где родственники подыскали ему работу, я провожал его на вокзал. Мы сели в трамвай. И по тому, как дедушка садился в трамвай, я понял, что за год жизни в Москве он садится в него впервые. Все длинные концы по городу совершал пешком. Не позволял себе потратить восемь копеек на билет. На эти восемь копеек мог принести бабушке горстку винегрета».

Толя отбирает и одну из глав про войну. Как набирали шоферов из штрафбата. Этот эпизод из собственной биографии Рыбаков отдал в «Прахе и пепле» Саше Панкратову и процитировал ту сцену в «Романе-воспоминании»:

«В армии не хватало шоферов, и поступило разрешение взять их из штрафных батальонов. Тяжелая процедура, но шоферы нужны, хоть несколько человек спасешь от смерти…

Выстроили первую роту. Саша скомандовал: „Водители автомашин, шаг вперед!“ Вся рота сделала шаг вперед и замерла.

Ни у кого из штрафников не было водительских прав — „потерял“, „отобрали при аресте“, „работал в колхозе трактористом“. Подогнали две полуторки. Штрафник садился за руль, рядом — лейтенант, проверял, как тот водит машину. Из всего батальона отобрали семнадцать человек, которые хоть с места стронулись, проехали круг…»

А потом хорошо бы для разрядки почитать главу о Сухаревиче. Интересная биография, зал посмеется над историей о том, как его уговаривали поменять фамилию.

— Похороны Есенина читать? Как ты думаешь? — спрашивает Толя.

— Обязательно! И еще я бы почитала главу о ежегодной встрече в школе — МОПШКе. (Так называли эту московскую опытно-показательную школу.)

«Наконец все уселись… Началась перекличка: „Выпускники такого-то года, встаньте!“ И выпускники, пожилые, старые, совсем старые, вставали, таким образом узнавали друг друга. Выкликнули выпуск 28-го года. Встал я один. Печальное зрелище. Никого из моих одноклассников не было в живых. А я их помнил мальчишками, девчонками, и мне казалось в ту минуту, что сошли они в могилу именно такими, какими я их помнил, другими их не знал. И я подумал, что за моей спиной уже длинный ряд могил. Родных, близких, друзей моего детства, юности, с кем учился, работал, кого любил и кто меня любил, с кем пировал, с кем горевал, с кем вместе воевал, с кем дружил в литературе…»