Татьяна Рыбакова - Счастливая ты, Таня!

И почти тут же становится известно, что Субраманиан берется делать Рыбакову операцию.

— Подумаешь, — смотрит на меня Толя, — не такая уже большая разница между 85 и 87 годами. Пойдем к Субраманиану!

А пока нас на несколько дней отпускают домой. В эти дни Толя был бодр и весел. Утром зарядка, потом «воны» пошли бриться, потом «воны» хотели бы прогуляться после завтрака, а потом сесть работать.

Наступает вечер перед операцией, сердце у меня трепещет, как у зайца, которого догоняет охотник, но не показываю вида, держу себя в руках. А мой муж веселится, поет, отбивая такт рукой на столе:

И меня заставляет петь. Сколько лет живу на свете, никогда не слышала, чтобы кто-нибудь пел в канун операции, пусть даже пустяковой, а не на сердце. Рыбаков был не просто спокоен, он был уверен, что операция даст ему еще шесть лет жизни. Раз он назвал эту цифру Шахновичу, значит, так оно и будет. Удивительно верил в свою способность внушать что-либо другим людям, что со стороны выглядело даже по-детски, но, как говорил художник Роберт Фальк: «Вечно детское в человеке есть признак таланта».

Субраманиан сказал, что Рыбакову он будет делать операцию первому. Мы должны быть в госпитале в шесть утра. Светлана Харис, кузина Алексея Германа, близкий нам человек в Нью-Йорке, встречает нас у приемного покоя. Это в шесть-то утра! Понимает, что для нас это сюрприз. Улыбается: «Я подумала, я вам пригожусь».

Сестра, записав Толины данные, спрашивает: «Есть ли у вас завещание?» — «Есть, есть», — отвечает Рыбаков. В разговор вступает Светлана: «Толя, она имеет в виду совершенно другое завещание. Вы и Таня должны расписаться под распоряжением — на тот случай, если вы впадете в кому и вас подключат к аппарату искусственного дыхания и другим приборам. Человек может так лежать десятилетиями. Но жена имеет право попросить отключить приборы и дать ему умереть».

Толя расписывается. Теперь должна расписаться я.

О, Господи, убереги меня от этого испытания! Толя видит мои колебания, сердится: «Подписывай!» Ставлю свою подпись.

Через три часа операция закончилась, меня и Светлану пустили в реанимационную палату. Толя узнал мой голос, приоткрыл глаза, пожал мне слегка руку: мол, все хорошо.

Прихожу к нему на следующий день в девять утра. В той же палате еще три пациента — им делали операцию в тот же час, что и Толе, но старым, испытанным способом. Лежат неподвижно. Живы, не живы, совершенно непонятно. Толя, увидев меня, приподнимается на локтях, рассказывает: «Приходил Субраманиан с группой врачей. Остановились передо мной. „Русский писатель“, — говорит он, показывая на меня. У свиты лица равнодушные, писатель так писатель, подумаешь, какое дело… Субраманиан вытягивает палец в мою сторону: „Лев Толстой!“ Видимо, хотел подчеркнуть мою значимость в литературе, и тогда они радостно закивали головами: „О, Лев Толстой!..“»

Столик Субраманиана стоял в коридоре рядом с нашей палатой. В перерыве между операциями он открывал страницу, где была закладка, и погружался в чтение «Детей Арбата». Я говорила Толе: «Субраманиан-то читает тебя, не отрываясь».

Вдруг Толя встрепенулся, посмотрел на меня встревоженно:

— Ты не забыла купить мне газету?!

Врач, друг Шахновича, которому тот поручил наблюдать за Толей, схватил меня за руку, и мы прямо из реанимационной палаты стали ему звонить. «Александр, — кричал врач в трубку, оглядываясь на тех троих, что лежали тут же, — твой русский потребовал газету. Потрясающе! Не волнуйся о нем, он в порядке».

Через месяц выяснилось, что нет, не все в порядке. С конца июля по середину сентября в моем дневнике нет записей. Это были трудные месяцы. Толин крик в ночи, врачи «скорой помощи», подхватившие на руки почти безжизненное тело, Корнельский госпиталь, палата в реанимации, Шахнович, пробегающий по коридору и бросивший мне на ходу: «Вытаскиваю его за ноги с того света».

На следующее утро Ира и Саша уже были рядом со мной. Ира склонилась над Толей, он чуть приоткрыл глаза.

— Толя, Ирочка прилетела к тебе.

— И я бы полетел к Ирочке, — проговорил он с трудом. Потом была другая палата, куда приходили наши друзья Саша Поляков и Миша Рапопорт и, обняв Толю, будто в танце, учили его заново ходить.

Но и это нам удалось преодолеть.

В начале декабря звонит Нина Буис, мол, как дела, как Толя себя чувствует?

— Покашливаю, — отвечает он, — пью микстуру. Не беспокойся, ничего страшного, работаю. Начал писать уже. А что у тебя?

У Нины все хорошо. Звонит она вот по какому поводу: в Нью-Йорк прилетает Явлинский, в его честь устраивается прием у Эдварда Клайна — президента сахаровского фонда. Толя хотел познакомиться с Явлинским, и Явлинский хотел познакомиться с Рыбаковым, так что мы званы. 16 декабря в шесть вечера надо быть в доме мистера Клайна на Парк-авеню. Народу ожидается много: приедут Елена Боннэр, Сорос, будут молодые русские предприниматели из общества «Восток — Запад».

Разговор Рыбакова с Явлинским занял всего несколько минут.

— Мы с Таней, — сказал Рыбаков, — всегда голосовали за вас. Но ваша беда в том, что у вас нет броских лозунгов. Вам нужны лозунги типа наполеоновского: «Солдаты, над вами солнце Аустерлица!»

— Ну да, — засмеялся Явлинский, — землю — крестьянам, заводы — рабочим.

— Напрасно смеетесь, — возразил Толя, — именно такие лозунги вам и нужны!

— Так напишите их нам. Если их напишет Рыбаков, мы победим!

— Но я не знаю вашей программы, как же я буду писать вам лозунги?!

Условились: у Нины дома есть программа Явлинского, утром она привезет ее Толе.

Как я хотела, чтобы Рыбаков поддержал Явлинского. Наши симпатии были на его стороне. Но наутро все разговоры о лозунгах отпали сами собой. Толя проснулся с температурой 38.

— Подхватил от кого-то вирус, — сказал он грустно. И действительно, ребята из общества «Восток — Запад» окружили его таким тесным кольцом, что было не продохнуть. Они росли на его книгах и вдруг впервые увидели писателя лицом клипу. И могли с ним говорить, могли его о чем-то спрашивать… Толя любил разговоры со своими читателями, но тут быстро устал, даже не было сил найти Боннэр и попрощаться с ней.

А наутро — на тебе, температура. И не спадает шесть дней. И кашель все сильнее и сильнее — лежать невозможно, только сидеть. Но все-таки идет он к письменному столу, просматривает газеты. Я ему отчертила заметку о фильме «День хлеба». Читает ее: «Таня, Таня, это ужасно! Сейчас Волкову позвоню».

— Вы ведь жили в Ленинграде, Соломон, весь этот ужас творится неподалеку от Ленинграда. Раз в неделю с какого-то полустанка люди толкают вагон с хлебом по узкоколейке в свой поселок — в мороз, в жару, и потом так же отгоняют его обратно, чтобы раз в неделю, подумайте, раз в неделю, опять загрузить его хлебом. Это же голод! В наши дни голод! Я бы хотел посмотреть этот фильм, я бы написал о нем и о подобной безнравственности в моей стране… Загляните к нам завтра… Я вам позвоню.