Татьяна Рыбакова - Счастливая ты, Таня!

Раздеваемся в кабинете Ирины Александровны, проходим через заполненный до отказа зал. Много друзей и знакомых. Рыбаков поднимается на сцену, улыбается здороваясь. Наши соседи по дому заняли для меня место рядом с собой. Вижу Викторию Шохину. Оглянулась на нее, помахала рукой. Хорошо, что она пришла. Вот ее впечатление о том вечере:

«В музее Герцена на Сивцевом Вражке 1 ноября прошел вечер Анатолия Рыбакова. Красивый, породистый, элегантный (темно-синий пиджак, голубая рубашка, красная жилетка), седые до голубизны волосы, смуглое живое лицо. („Классный дедушка!“ — восхищенно выдохнула большеглазая студентка.)

Мерно, без нажима, о чем бы ни шла речь в той или иной главе — о войне, революции, голоде, смерти, — читал Анатолий Рыбаков, иногда позволяя себе едва уловимую усмешку умного человека (вообще он легко и хорошо смеется)…

Слушали его около полутора часов — случай для прозаика исключительный. Если Анатолий Наумович таким образом проверял качество написанного, то надо признать, что лучшего результата и быть не могло! „Устали?“ — время от времени спрашивал этот великолепный старик. „Еще!“ — просила аудитория. (Я не могу себе представить никого из современных авторов, кто бы сумел прозой так долго удерживать внимание.)…»

Эту свою статью Шохина назвала: «Великолепный старик».

В Америке с этим названием не согласились.

«Великолепный — да! Старик — нет!» назвала свою статью, напечатанную в «Новом русском слове», журналистка Белла Езерская. Последний абзац в этой статье, где Езерская прошлась по всей биографии Рыбакова от Сталинской премии, полученной за роман «Водители», до презентации «Праха и пепла» в Нью-Йорке, она закончила абзацем:

«Какой же он старик! Ежедневные упражнения на тренажере, пешие прогулки, работа за письменным столом. Мне бы его работоспособность!.. Ясный ум, блестящие глаза, заливистый смех — и неувядающий интерес к прекрасному полу».

Последние слова вызвали у меня улыбку.

— Выдала тебя Езерская, — говорю, — признавайся, с кем завел шашни в Нью-Йорке?!

Но мой муж не дает втянуть себя в игру. Допивает кофе, гладит меня по голове: «Миленькая моя, уже половина девятого, я пошел работать и тебе советую не терять времени».

Вижу — муж мой охладел к Переделкино. Не были там с сентября, а уже кончается февраль. А ведь всегда любили зиму, впрочем, любили там и лето, и весну, и осень…

Помню: снег скрипит под ногами, Толя берет меня за руку, рот у него, как советовали врачи, закрыт шарфом — не понимаю, что он говорит. Оттягивает рукой шарф: «С своей волчихою голодной выходит на дорогу волк…»

Наша улица Довженко сильно изменилась. Выросли новые дома, крыши покрыты каким-то блестящим материалом, сверкают на солнце золотом и серебром, по улицам поселка носятся иномарки, не притормаживая на поворотах. Жмемся к обочине. И друзей уже не осталось. Первым умер Крон, потом — Каверин, потом Окуджава.

— Будем жить в городе, — решает Толя, тем более для этого были и объективные причины. Издательство «Вагриус» попросило Рыбакова участвовать в продаже «Романа-воспоминания». В Доме книги на Новом Арбате заранее вывесили объявление.

Отдел «Вагриуса» на втором этаже. На лестнице выстраивается очередь. Кто-то приносит с собой еще и «Кортик», кто-то — «Дети Арбата». У кого-то в руках «Тяжелый песок» или даже «Екатерина Воронина». Просят Рыбакова расписаться и на этих книгах.

Через полтора часа Толя развязывает галстук, передает его мне: жарко, душно… Еще через полчаса поворачивается к редактору Алле Семеновне: «Все! Я устал, больше не могу». По радио объявляют: «Рыбаков закончил давать автографы». Очередь на лестнице рассасывается, несколько человек остаются возле стенда «Вагриуса»: «Мы столько времени простояли, подпишите нам, ну пожалуйста…» Подписывает.

Выходим на улицу, пальто на Толе распахнуто, шарф засунут в карман.

— Застегнись, ветер!

— Чепуха, до машины два шага, жарко мне! Распахнутое пальто обернулось сильной простудой.

Ставлю горчичники, присаживаясь на тахту, бью ребрами ладоней по спине — этот массаж считается полезным.

— Таня, больно! — вскрикивает.

— Потерпи!

Не помогает и это: простуда перерастает в воспаление легких, что, в свою очередь, дает осложнение на сердце. О долгих прогулках уже не может быть и речи. Выходим на улицу, стоим у подъезда, от угла дома поворачиваем назад. Одышка, нитроглицерин снимает ее на пятнадцать минут. Настя Некрасова — врач, которому мы доверяем, прописывает дополнительные лекарства. Требует соблюдать щадящий режим.

— Но хоть работать мне можно? — нервничает Толя.

— Можно, но прерывайся на отдых, не сиди по двенадцать часов за столом.

О том, что он начал обдумывать новый роман, Рыбаков объявил в конце книги мемуаров. Пора приступать к делу. На зеленой папке вывел синим фломастером название «Сын» — это уже третье поколение «Детей Арбата». Но пока в той папке лежит всего две страницы. На первой Саша, наш зять, нарисовал план квартиры, где они жили вместе с Ириным отцом, Винокуровым, до отъезда в Америку. Дом 13/21 на Смоленской площади, строил его знаменитый архитектор Жолтовский, прямо в доме метро, пять комнат, большой холл. В такую квартиру вполне могли поселить генерал-лейтенанта Максима Костина.

На второй странице — список действующих лиц, их возраст, начатки сюжетных линий. В 1996 году Максиму и Нине Костиным, героям «Арбатской» трилогии, по 85 лет. В «Прахе и пепле» говорится, что в 1938 году Костины усыновили двухлетнего Ивана — сына Лены Будягиной и Юрия Шарока. В середине 50-х, когда началась реабилитация «врагов народа», Иван случайно узнает, что он — приемный сын. Нина расскажет ему о матери, до нее дошли слухи, что Лена погибла в лагере. О Шароке ей толком ничего неизвестно, кроме того, что он был кадровым сотрудником органов. Перед войной будто бы обосновался в Париже, потом снова объявился в Москве, жив ли, нет — она не знает.

Иван начинает разыскивать отца. Шаг за шагом он будет распутывать сложную, почти детективную историю.

В 1943 году Шарок по сюжету был заслан в Германию, в городок Заксенхаузен, где стал работать в СС в отделе охраны лагерей. Цель — быть поближе к концлагерю для военнопленных, там в офицерском бараке сидел сын Сталина — Яков Джугашвили. По официальной версии, в 43-м году Яков бросился на проволоку с электрическим током.

У Рыбакова была другая версия: Якова убили не без помощи органов и уже потом бросили на проволоку, инсценируя самоубийство. Сталин не любил Якова, ему не нужен был сын — военнопленный. По замыслу Рыбакова, Шарок должен был участвовать в этой акции, а потом его самого уничтожат как нежелательного свидетеля.