Денис Ахапкин - Иосиф Бродский и Анна Ахматова. В глухонемой вселенной

Бродскому удалось написать «патриотическое» стихотворение без всяких компромиссов, естественным образом. Оно, правда, вышло ощутимо слабее, чем его лирика этого периода: «Новые стансы к Августе» или та же «Прощальная ода», но, без сомнения, в нем звучит подлинный голос поэта.

Об этом очень точно написал Лев Лосев: «Понятие „народ“ для Бродского было не жупелом постыдной пропаганды — ее он просто пропускал мимо ушей, — народом для него были люди, с которыми он с пятнадцати лет делал простую работу на заводе, в геологических экспедициях, в кочегарках, колхозные мужики и бабы в Норенской, соседи по койкам и нарам в больницах, тюрьмах, „столыпине“. Будучи сугубым индивидуалистом, он не унижал их ни сентиментальностью, ни отношением к ним как к недифференцированной массе» [275] Лосев Л. В. Солженицын и Бродский как соседи. C. 120. .

Однако Бродский отказался от публикации стихотворения, понимая, как оно может выглядеть вне контекста всего корпуса его стихов. В литературном альманахе «День поэзии. 1967», где ему предложили опубликовать три стихотворения, «Народ» должен был идти первым. Друг Бродского Рамунас Катилюс вспоминает: «Был январь 1967 года. Зайдя днем к Иосифу и услышав об этом, мы с Элей как-то оба одновременно сообразили, что стихотворение „Народ“ в сопровождении всего двух, хотя и замечательных стихотворений в качестве первой публикации после ссылки, будет рядовым читателем воспринято как знак подчинения или даже покаяния. На первых страницах книги оно скорее просто напоминало бы, в какой стране живем, а книга говорила бы сама за себя» [276] Катилюс Р. Иосиф Бродский // Иосиф Бродский и Литва. СПб.: Изд-во журнала «Звезда». 2015. C. 78–79. .

Эля Катилене рассказывала мне, что одним из решающих аргументов в этой беседе стал ее жест — указав на свой живот (она была на последних месяцах беременности), она сказала: «Иосиф, мы тебя поймем, а вот он — не поймет». И на тот момент — когда не было ни изданных книг Бродского, ни перспективы публикации его стихов — это было очевидно.

Можно считать, что в контексте всего творчества Бродского — и шире, в контексте русской поэзии — это стихотворение не выглядит как конъюнктурный ход. «Народ здесь изображается почти в толстовском духе — как некая роевая, коллективная личность, нацеленная на выживание в сложных условиях („способность на северном камне расти“), в бесконечном цикле смертей и рождений („в смертный час зажимающий зерна в горсти“); главное же — народом постоянно творится язык, определяющий самое существование поэта» [277] Лосев Л. В. Солженицын и Бродский как соседи. C. 124. .

При этом нельзя не учитывать, что сам Бродский не печатал это стихотворение при жизни — представляется, по соображениям не политическим, а поэтическим. В «Народе» много тавтологических повторов, четырехстопный анапест, которым оно написано, звучит монотонно, особенно благодаря сплошным мужским рифмам. В нем нет того звучания, которое уже свойственно установившемуся к этому времени голосу поэта. Можно сказать, отвлекаясь от «величия замысла», что это Бродский «Пилигримов», а не «Новых стансов к Августе» или «Исаака и Авраама».

Ахматовские слова об отсутствии озлобления и высокомерия могут быть связаны и с радостью от того, что Бродскому эти чувства удалось преодолеть. Сравнение с сыном Львом напоминает о неприятном эпизоде весны 1964-го, когда побывавший у поэта Михаил Мейлах рассказал Ахматовой о состоянии Бродского. Этот эпизод записала Л. К. Чуковская, так передавшая реакцию Ахматовой: «Вообразите, Иосиф говорит: „Никто для меня палец о палец не хочет ударить. Если б они хотели, они освободили бы меня в два дня“. <���…> За него хлопочут так, как не хлопотали ни за одного человека изо всех восемнадцати миллионов репрессированных! и Фрида, и я, и вы, и Твардовский, и Шостакович, и Корней Иванович, и Самуил Яковлевич. И Копелевы. Это на моих глазах, а сколькие еще, именитые и не именитые в Ленинграде! а у него типичный лагерный психоз — это мне знакомо, — Лева говорил, что я не хочу его возвращения и нарочно держу в лагере…» [278] Чуковская Л. К. Записки. Т. 3. C. 207. .

В сентябре 1965 года Ахматова видит, что Бродский вышел из ситуации с достоинством и «Народ» — одно из свидетельств тому.

6 октября 1965 года Ахматова уезжает в Москву, не зная, что больше уже не вернется в Ленинград. Из дома на Московский вокзал ее провожает Бродский [279] Черных В. А. Летопись. C. 843. . Через месяц у нее случится четвертый инфаркт. Бродский несколько раз приезжает в Москву и навещает ее в московской Боткинской больнице, в последний раз 1 января 1966-го: «Был у меня Иосиф. Веселая легкая встреча. Поражен, что я уже на ногах. Привез письма из Ленинграда» [280] Ахматова А. А. Записные книжки. C. 692. .

5 марта Ахматовой не стало.

Бродский рассказывал Соломону Волкову: «Пунины совершенно не хотели заниматься похоронами Ахматовой. Они всучили мне свидетельство о смерти Анны Андреевны и сказали: „Иосиф, найдите кладбище“. В конце концов я нашел место в Комарово. Надо сказать, я в связи с этим на многое насмотрелся. Ленинградские власти предоставлению места на одном из городских кладбищ противились, власти Курортного района — в чьем ведении Комарово находится — тоже были решительно против. Никто не хотел давать разрешение, все упирались; начались бесконечные переговоры. Сильно помогла мне З. Б. Томашевская — она знала людей, которые могли в этом деле поспособствовать — архитекторов и так далее. Тело Ахматовой было уже в соборе Св. Николы, ее уже отпевали, а я еще стоял на комаровском кладбище, не зная, будут ее хоронить тут или нет. Про это и вспоминать даже тяжело. Как только сказали, что разрешение получено и землекопы получили по бутылке, мы прыгнули в машину и помчались в Ленинград. Мы еще застали отпевание. Вокруг были кордоны милиции, а в соборе Лева метался и выдергивал пленку из фотоаппаратов у снимающих. Потом Ахматову повезли в Союз писателей на гражданскую панихиду, а оттуда в Комарово» [281] Волков C. М. Диалоги с Иосифом Бродским. C. 255. .

О поисках места для могилы вспоминают также Т. И. Сильман и В. Г. Адмони: «Нас повез туда на своей маленькой машине Баталов, меня, Иосифа Бродского и Мишу Ардова. Лед залива терялся в тумане. Ни машин, ни пешеходов мы не встречали. Пустыми, словно заколоченными, казались дома, когда они возникали по краям пути… Смерзшийся снег безлюдных улиц был бурым, затем мы выехали на лесную дорогу — продолжение Озерной улицы. Черные глухие ели сменялись полиняло-темными, будто выцветшими высокими соснами. Темным было и кладбище, почти еще не заселенное могилами. Мы шли по дорожкам, занесенным неглубоким снегом… Перед нами, за почти незаметной оградой (или тогда ограды вообще еще не было?), высились три сосны. Сомнения кончились. Это было место для могилы Ахматовой» [282] Сильман Т., Адмони В. Мы вспоминаем. СПб.: Композитор, 1993. C. 321. .