Валентин Воробьев - Враг народа. Воспоминания художника

В безвкусно состряпанном черно-белом каталоге, куда не попали неугодные Монжерону художники Кабаков, Шварцман, Инфанте, Чуйков, Рогинский, Куперман, очень четко определились самодельщина и групповщина парижских диссидентов и лицемерие их итальянских покровителей, присвоивших городские деньги. Кинетическая инсталляция, над которой Лев Нуссберг трудился на месте, в день вернисажа, 3 ноября 1977 года, рухнула на глазах обалдевших зевак. По словам Нуссберга, саботаж приготовили Глезер и Шемякин, ночью отвинтившие главные гайки.

Венецианский обман вместо представительной выставки!

Парижский подвал Дины Верни, обитый желтым штакетником, стал вроде фильтрационного пункта, или чистилища, где перемещенных художников отправляли в одно направление, в ад.

— Старик, здорово! Это я, Юра Жарких! Отведи меня к Дине Верни!

Не менее пяти лет цвет русского художества вереницей тянулся в это чистилище.

— Тебя как зовут? — прижимала с порога хозяйка.

— Юрий Жарких, — волнуясь, отвечает проситель.

— Что-то не слышала. А ты чей?

Загнанный в угол Жарких долго соображает, чей он, и наобум отвечает:

— Я друг Шемякина!

— Вали отсюда, пока жив, и не показывайся мне на глаза!

Были встречи иного колорита.

Входит красиво одетая москвичка Лидия Алексеевна Мастеркова с папкой в руках.

— Ты чья?

Лида, гордо вздернув лицо:

— Я сама себе боярыня Морозова!

— Ишь, ты, боярыня с голой жопой. Садись. Тебе чаю или водки?

Храбрых баб Дина ценила. Она не только поселила бездомную художницу у себя над галереей, но сделала выставку и все продала. Но стоило Лиде сделать один грубый, оскорбивший хозяйку шаг, как она лишилась квартиры и заработков.

Л. А. Мастеркова — прямая наследница «амазонок» русского авангарда двадцатых годов. Она начала в глухом подполье пятидесятых, а, в 1960-м после квартирного просмотра у Ильи Иоганновича Цырлина ее знала «вся Москва» как мастера живописи первой величины. Ее эстетизм высокого полета и поиски пластической новизны совсем не размещались в практике художников Лианозово.

Очевидно, дружбой ее мужа В. Н. Немухина, работавшего в одном учреждении с Оскаром Рабиным, определялась ее близость к кружку.

Истоки ее творчества следует искать не в опытах, русских футуристов, а в общем европейском движении тех лет. На память приходит английский художник Бен Никольсон, его «белые рельефы», известные в Москве по выставке 1958 года. Мастеркова вводит текстюры в поверхность беспредметных композиций, старинные куски ткани, парчу и шитье приглушенных тонов. Параллельно она создает серию графических работ, «туши» круговой композиции. На выставке в Париже (1977) эти вещи имели большой успех. Мы возобновили знакомство. Я старался ей помочь мелкими покупками.

Александра Дмитриевича Арефьева я узнал и полюбил, когда он завалился в Москву в 1970 году. Он привез превосходные вещи экспрессивного реализма.

— Все отдам Арману Хаммеру и ничего большевикам! — хорохорился он.

Хаммер не купил, но вещи разобрали безымянные иностранцы, шедевр за бутылку виски.

В 1977 году он без всяких глупых комплексов выдал себя за еврея и спустился в Вену, где жена предательски сбежала от сожителя в Германию. Как побитая собака, с чемоданом набросков и язвой желудка, Саша Арефьев прибыл в город своей мечты, в Париж.

Знаменитый Шемякин его не впустил ночевать. В глухом и далеком Ленинграде «Арех» и его друзья, Громов, Васми, Рапопорт, пили водку, забавлялись, как умели, и оставались, если не очень полезными, то совершенно безвредными людьми. В исправительных лагерях зарубежья этим пожилым, больным и разбалованным артистам советского дна отводилась роль придурков без крыши над головой.

Обиженный и бездомный Арех постучался к Дине Верни и получил деньги.

— Заходи, Арех, дам еще!

С наличными деньгами Дина управлялась с удивительной ловкостью. Сперва казалось, что валюта летит на ветер, но потом получалось, что купленный эмигрант правильно рисовал картину парижской жизни и готов был уличить любого противника в извращении неопровержимых фактов.

Однокашник Шемякина по рисовальной школе, сибирский авангардист Эдуард Зеленин тихой сапой пролез в галерею Карпантье и объявил Шемякине) своим учеником. На предательский удар в спину Шемякин ответил ударом по славе сибиряка. Выставка Зеленина в галерее Карпантье была спешно ликвидирована, а картины арестованы в счет ничтожного аванса. Коварный сибиряк приплелся в подвал Дины.

— Ну что, Зеленин, — повис вопрос над грешной головой сибиряка, как дамоклов меч над древним греком, — хочешь всех наебать?

— Да я ничего не знаю, Дина, — робко отбивался художник.

— Вот тебе ручка и карандаш — пиши все, что ты не знаешь, в подробном виде, — в позе хозяйки положения приказала она.

Сибиряк посмотрел на ручку и лист бумаги. По углам сидели заговорщики. Курносый летописец Петров. Пара братьев Лигачевых, обернутых в кожаные штаны. Могучий Нуссберг с мосластым борзым псом.

— Ну, вот и молодец! Вот тебе мой диск за хорошее поведение, — сказала Дина, опуская показания сибиряка в несгораемый ящик.

Зеленин взял диск блатных песен, напетых Диной на русском языке, и присел в свой угол.

Начинающий журналист, сын французского коммуниста, но сам антикоммунист, Поль Торез выдавал себя за покровителя советского инакомыслия, допекая салонной критикой Екатерину Фурцеву и Раду Аджубей. В обмен за светские сплетни о «белютинцах», показавших свои творения в буфете московского Манежа (1962), он получил известность в журнальном мире.

Родился Поль на советской земле, под ослепительным солнцем сталинской конституции, где папа скрывался от военной мобилизации. После долгожданной амнистии семья Торезов приятно проводила время, то в ярме мирового капитализма (Париж, Ницца, Африка), то на родине мирового коммунизма (Артек, Барвиха, Кремль), и всегда в отборном обществе врагов народа, фарцовщиков и артистов.

Приказ затравить и растоптать выскочку Шемякина он получил сразу после ссоры в 1973 году. Поль Торез и примкнувший к Дине отпрыск русских князей Степа Татищев, занимавший пост культурного советника в Москве, были подходящими лицами для сбора компрометирующих документов.

Летом 1976 года в Париж докатилась скорбная весть. Питерский абстрактивист, организатор «бульдозерного перформанса» Евгений Рухин сгорел в огне собственной мастерской. Разведчик Шемякина, некто Есауленко, благополучно выбрался из огня и спешно выехал на Запад. Предательская логика вела к заключению, что огненная смерть не обошлась без участия «Монжерона», ненавидевшего бесстрашного героя дипарта.

На отпевание Рухина в парижском соборе ни Шемякин, ни Глезер не пришли.