Рения Шпигель - В тени Холокоста. Дневник Рении

Скорее всего, я ушла из гетто рано утром, но говорю это только опираясь на то место в моем мозгу, где я прокручивала каждое воспоминание по тысяче раз. Это то же самое место, где я искала последние воспоминания о сестре, но там оказалось пусто. Я забыла, как с ней прощалась. Какое у нее было выражение лица? Что она мне сказала? Я бы что угодно отдала, чтобы вспомнить последние слова, которые мы сказали друг другу. Что угодно отдала бы, чтобы знать, что я ей сказала, как я ее люблю.

Но я помню, как в последний раз видела бабушку и дедушку. Они храбрились, когда Зигмунт объяснил, что мне пора уходить, что мне надо выбираться, что время не ждет. Бабушка, которую я очень любила, отвернулась, закрыв лицо руками. Дедушка встал на колени, положил руки мне на плечи и заглянул в глаза. Потом протянул мне маленькую, яркую коробку с ручкой в виде цепочки. Она была как сундучок для завтрака, как будто я – маленькая девочка, собравшаяся впервые пойти в школу сама, а не ребенок, уходящий на всю жизнь.

«Я набил туда двадцать золотых монет, – сказал он. – Это все, что у меня есть. Куда бы ты ни пошла, всегда сможешь их продать и получить деньги».

Бабушка подошла ко мне, держа в руках тонкое голубое пальто, которое я надевала только летними вечерами. Она просунула в него мои руки – осторожно, чтобы не помять розовое платье, что было на мне, – и застегнула пуговицы. Бабушка и дедушка торопливо меня обняли и проводили из дверей в сад, где ждал Зигмунт.

Не знаю, что с ними случилось, но уверена – они оказались в той общей могиле в лесу Гроховце. Просто они были слишком старые, чтобы нацисты повезли их в лагерь.

Я не помню точно, как Зигмунт вывел меня из гетто, но каким-то образом он сумел отвести меня прямо в дом Лещинских. У них была квартира в доме без лифта, дом стоял рядом с фабрикой, выпускавшей кофе в банках, а фабрика эта принадлежала г-ну Лещинскому. Их дом был в другой части города, не там, где магазин бабушки с дедушкой, моя школа и каток на пруду. Дзидка, моя самая близкая подруга в целом мире, встречала меня вместе с родителями и двумя сестрами.

Я не знала, сколько пробуду там. Мне кажется, я даже не понимала, почему я там оказалась. Помню одно: даже при том, что я была с Дзидкой и ее семьей, с людьми, которых я любила и которым доверяла, – я была в ужасе. По нескольку раз в день стучали в дверь с требованием провести обыск в квартире. Г-н и г-жа Лещинские делали мне знак спрятаться под кроватью, шепча: «Ни слова не говори. Не дыши. Мы за тобой придем». Потом они закрывали дверь.

Я сворачивалась под кроватью в комочек, грудь колыхалась, когда я пыталась сдержать слезы.

«Минутку!» – обращается г-н Лещинский к тому, кто с другой стороны у двери.

Потом он открывает дверь и говорит несколько слов, потом тишина. Дверь закрывается. В последующие два часа или полдня я в безопасности.

Я доверяла семье Дзидки, и, более того, я доверяла Зигмунту. Я знала, он сделает все, что в его силах, чтобы спасти Рению, была ли она все еще на чердаке у его дяди или он куда-то ее перевел, как меня. Он любил Рению и обещал нашей мамочке защитить ее.

Вы уже знаете историю Рении. Как Зигмунт ни старался, он не смог ее спасти. Мою красавицу сестру убили 30 июля 1942 года, вместе с родителями Зигмунта.

Прошло несколько недель, пока я узнала, что с ней случилось. Свернувшись под кроватью в квартире моей лучшей подруги, я понятия не имела, что кто-то рассказал немцам о том, что на чердаке дома г-на Голигера скрываются трое евреев, и когда туда ворвалось гестапо, Рению и родителей Зигмунта вывели наружу и расстреляли.

Лещинские, возможно, узнали об этом сразу, но я не уверена. Все, что я помню, это как пряталась в их квартире, отчаянно боясь, что придет гестапо, схватит меня и увезет далеко от моей семьи, от моих защитников, от лучшей подруги. Жизнь становилась все мрачнее, и я безумно скучала по маме. Это была острая боль, как та, что испытывала Рения каждый божий день с 1938 года.

Через неделю пребывания в квартире Лещинских г-н Лещинский сказал, что мне пора уходить.

«Мы пойдем на вокзал», – сказал он.

Я не спрашивала, почему. Я просто надела то самое розовое платье, в котором была, когда уходила от бабушки с дедушкой, завернулась в голубое пальто и взяла коробочку для завтрака, куда дедуля засунул монеты. Я помнила его последние слова, его усы, добрую искорку в глазах и думала, что же он чувствовал, когда отдавал ее мне . Он, должно быть, знал, что его жизнь кончена и что жизни двух его внучек тоже могут скоро закончиться.

Не помню, как мы шли на вокзал, не могу вспомнить, где я сидела в поезде – и даже сидела ли я там. Почти восемьдесят лет прошло с тех пор, как я покинула Пшемысль, через мой мозг прошло столько запахов, картин, встреч и разговоров, что иногда их трудно различить. К тому же я никогда не возвращалась в город моих бабушки с дедушкой. Я не могу. Просто это для меня связано с чрезмерным волнением.

Нам надо было сделать пересадку в Кракове, и мы с г-ном Лещинским осторожно вышли из поезда. Он крепко держал меня за руку, и мы пошли в направлении нескольких офицеров гестапо в обычном обмундировании со знаками различия на плечах. По бокам у них были немецкие овчарки. В том, чтобы увидеть гестаповцев, не было ничего необычного, особенно в таком месте, как вокзал, но на этот раз все было иначе. У меня не было документов, поэтому было невозможно доказать, что я не еврейка. Если бы г-на Лещинского поймали на том, что он тайно вывозит еврейку, его бы приговорили к смертной казни.

Мы продолжали идти, у меня колотилось сердце. Когда мы подошли ближе, один из немцев взглянул на г-на Лещинского, как будто меня вовсе не заметив, отвернулся к другим офицерам и продолжил разговор. Я выдохнула, когда мы их миновали; а потом ждали, как мне показалось, несколько часов поезда на Варшаву.

Сейчас поезд от Кракова до Варшавы идет около двух с половиной часов. В Польше во время войны это, наверное, занимало вдвое больше времени. Я не помню поездку – что было за окном, спала я или нет, что мне сказал Дзидкин папа. Может быть, я даже не знала, куда еду. Но когда мы прибыли в Варшаву и поезд остановился, я разволновалась больше, чем за всю жизнь. Я была в знакомом городе, где выходила на сцену и читала стихи, когда мне было всего восемь, и все-таки ощущалось, что моя мамочка, с которой я чувствовала себя в безопасности и которую любила больше всех в мире, была далеко, за тысячу миль.

Когда двери поезда открылись, я взяла свою коробочку и огляделась. На платформе не было ни гестаповцев, ни собак. Вместо этого толпы людей неслись от одного поезда к другому, и, казалось, никто не видит маленькую девочку в тонком пальто с крошечной коробочкой для завтрака. Но кто-то видел. Когда мы с г-ном Лещинским шли по платформе, молодой человек в повседневной одежде выступил вперед и, подняв руку, остановил нас.