Анатолий Гордиенко - Давно и недавно

— А были случаи побегов? — не унимался я.

— Кажется, в Пудоже двое бежали. Но через трое суток вернулись. Леса испугались, наверное.

Когда работали в Соломенном, местные женщины нас рыбой подкармливали — то жареной, то вяленой, то рыбным супом. Мы мальчишкам пряжки со звёздами делали, женщинам — кастрюльки, гребешки, мужчинам — алюминиевые табакерки, в Германии храню такую табакерку и деревянный чемодан, который соорудил себе там, на лесозаводе.

Наш лагерь № 7120. Размещался в конце улицы «Правды» за мостом направо. Сначала там нас было около четырёх тысяч, потом тысяча восемьсот человек. Мы там вчера с Ирэной побывали — не узнать ничего. Отнесли мы цветы и моим товарищам, что лежат безымянные в Песках. Там их более тысячи покоится…

Каждый год в сентябре в городе Касселе мы собираемся на встречу. Мы — это военнопленные, которые были в Карелии: в Сегеже, Пудоже, Питкяранте, Летней Речке. Ещё живы Алеф и Гутермут. Я им показал фотографии, открытки нового Петрозаводска, рассказал, каким красавцем стал город. Они радуются, как дети, хотя я и огорчил их, доложил, что крышу на почтамте перекрыли, но не очень постарались, равнодушно железо положили. Они тоже хотят приехать сюда, да старики уже, здоровье не то, война проклятая силу нашу взяла. Пенсия тоже останавливает, нам ведь не засчитали работу в России. Это я уж езжу по привычке, экономлю деньги два года на поездку.

Ещё хочу сказать спасибо моим петрозаводским друзьям, семье Волковых, — приютили нас с Ирэной, как родных. А знаете, как мы познакомились? Приехали мы первый раз в Петрозаводск, пошли на набережную Онежского озера. Там молодой мужчина ловил удочкой рыбу. Я вспомнил все русские слова, заговорил с ним. А он со мной по-немецки. Затем Серёжа пригласил нас в гости к себе, а потом предложил нам остаться у них на целый месяц, выделил нам лучшую комнату. Вот мы и живём одной семьей. Разве не здорово, разве это не родные мне люди, не родной город? А у Серёжи, точнее, у его мамы, славной и хлебосольной Лидии Васильевны, четыре дяди погибли на войне. Но она мне как сестра.

…На днях я позвонил Сергею Волкову, он работает в Госбанке, инженер-строитель.

— Не приедет Генрих в этом году, — сказал он мне печально. — Не собрал денег. Я был у него в гостях совсем недавно. Генрих очень грустит, что не будет в День города с нами, со всеми горожанами. Но твёрдо пообещал, что в следующем, 1998-м, обязательно приедет в свой Петрозаводск во что бы то ни стало.

…Но не приехал Генрих Граф и через год. «Нет денег, все уходят на лекарства, и нет здоровья», — писал он мне.

Прислал местную газету, где напечатан очерк «Разные судьбы», а главное, фотографию. Сом-гигант подвешен за голову на высокой перекладине. Хвост касается земли. Рядом с ним — всё большое семейство Графа. Сом выше всех!

…Очерк мой о военнопленном Генрихе Графе напечатала наша газета «Петрозаводск». Многие его читали, звонили, говорили добрые слова: дескать, нетронутая тема, интересный человек, неизвестная страничка в истории города.

Но Тамара не откликнулась.

В моём военном билете офицера запаса Вооружённых Сил СССР в графе «Участие в боевых действиях, в боевых походах и в партизанских отрядах» нет никакой записи. Большой досады по этому поводу я не испытываю. И всё же… И всё же…

Всей семьёй — мой отец Алексей Степанович, старый служака ещё на русско-турецком фронте в Первую мировую войну, мама Ольга Фёдоровна, член партии со стажем, и я, единственный их сынок, — были в партизанском отряде летом 1943 года. Партизанский лес наш назывался Войтыновщина, находился он километрах в пятидесяти от города Прилуки на Украине.

Летом в отряде насчитывалось человек пятьдесят. Серьёзных, больших операций, насколько мне помнится, отряд не проводил. Но и не сидел на завалинке. Минировали дороги, делали засады, карали старост и полицаев, добывали, как могли, кормёжку и оружие.

Жили в землянках, в старой клуне (овине). Командиры ночевали в домике, где находился штаб отряда. Говорили, в этом домике давно когда-то был скит, жили две монашки. В отряде собрались разные люди. Партийные, комсомольские активисты, окруженцы — кадровые военные, попавшие в окружение в сорок первом году.

Волей судьбы в отряде оказалось трое мальчишек. Старшему — лет четырнадцать, младшему — лет девять. Я был средним среди них, мне вот-вот исполнится одиннадцать. Наша троица чистила картошку на кухне, мыла котлы, а в основном мы пасли десяток партизанских лошадей и пару коров. Молоко шло для раненых и больных. Одну корову зарезали, когда наступила голодная пора.

Меня всегда тянуло к старшим по возрасту. И лучшим моим приятелем в отряде стал семнадцатилетний белокурый паренёк со звучным и странным именем, запомнившимся на всю жизнь — Вильям Валькерс Аткирсон. Вильям — поляк, из тех, кто бежал к нам в страну, спасаясь от немецкого нашествия осенью 1939 года. Добрался он до Прилук, тут застрял и очутился в оккупации.

— Иду я вечером по городу с девушкой, — любил рассказывать по поводу и без повода Вильям. — Ходили мы в кино. Спускаемся к мосту через Удай. Догоняет нас подвыпивший немецкий офицер, хватает мою девушку. Я ему даю в морду. Немец вытягивает парабеллум. Я сбиваю его с ног, хватаю пистолет. Немец поднимается. Я его сбрасываю с моста. Жаль, речка там мелкая. Немец орёт под мостом, и мы пускаемся наутёк. Вот так я очутился в партизанах.

У Вильяма оказался характер коллекционера и торговца. Всеми путями склонял он меня к разным «гешефтам». То предлагал немецкий тесак сменять на мой перочинный ножик с перламутровыми боковинками, свинцовый кастет — на испорченный «вальтер», трофейные остановившиеся часы «Докса» — на итальянскую гранату, раскрашенную, как пасхальное яйцо. Всеми силами он хотел выманить у меня «железный крест» с ленточкой, но я стоял, как стена, ибо этот крест мне подарил разведчик Вася, самолично снявший его с убитого им немецкого шофёра.

Вильям часто днём ходил в дозор. Видимо, его не брали на серьёзное дело, щадили по молодости.

— Я не один, я иду с товарищем «дегтярёвым», — говорил он мне, ласково поглаживая старенький ручной пулемёт. — Приходи. Жду. Честное слово, не буду побеждать.

А дело в том, что Вильям любил бороться. Борьба мне не нравилась. Он лихо делал мне подножку, выкручивал руки, кладя меня на лопатки, давил больно на костлявую грудь острым подбородком. Вильям всячески хотел показать свою силу, хотя он был такой же тощий, как и я, хотел, чтобы я просил пощады и лежал бы, не трепыхаясь. Когда он сидел на мне, лицо его делалось бледным и злым. Вильям любил побеждать.