Анатолий Гордиенко - Давно и недавно

И всё же я бегал к нему. Разряжал и заряжал диски, бережно обтирая каждый патрон от песчинок, чистил тряпочкой затвор пулемёта, и, конечно же, слушал пересказы прочитанных книг. Помню, что Вильям ошеломил меня романом «Камо грядеши» Генрика Сенкевича о горестной доле первых христиан в Риме. Я бегал из своего широкого лесистого оврага, где мы втроём пасли лошадей, отпрашивался у своих ребят на часок, а задерживался на все два.

Дозорный пункт Вильяма находился не очень далеко от нашего оврага. Сидел мой старший приятель обычно в своём окопчике, устеленном сухой травой, мастерил деревянные кораблики. На бруствере стоял на растопыренных ножках «дегтярёв». Позиция была выбрана с умом. Окопчик находился на опушке леса. Перед ним полого уходило широкое зелёное поле. По нему издалека к нашему лесу змеилась узкая дорожка, проторенная крестьянскими возами. Обзор направо и налево. Где-то там, впереди за холмом, шёл тракт Прилуки — Ромны, на котором иногда устраивали засады наши партизаны.

Мы поиграли в «ножика». Бросок за спину, со лба, с локтя. И всегда у него нож лихо втыкался в землю. Вильям победил и сыпанул мне, как и положено, в рот пару щепоток пыли и мусора. Потом мы поиграли в карты. Карты мадьярские, вместо привычных знаков-символов там красовались жёлуди. Разумеется, я проиграл и раз, и два, продул и третью партию. Пора уходить.

— Давай бороться, — заявил твёрдо Вильям, вставая.

И в этот момент донёсся до наших ушей рокот мотора. Впереди, по зелёному полю, по тележной колее, медленно ехала к нам бронемашина. Мы сиганули в окоп. Машина покачивалась среди недозрелой ржи, неумолимо приближаясь к опушке леса. Мы онемели. Никогда такого не случалось, чтобы немцы в одиночку ехали к лесу. Видимо, нездешние, так сказать, проездом.

Недалеко от нас машина остановилась, из неё выскочили трое немцев, они стали падать в зеленя, кувыркаться, затем побежали к кустам, на ходу расстёгивая штаны. Один офицер, двое рядовых. Рядовые вытащили из нутра броневика узкий деревянный ящик. Деловито расстелили пятнистый брезент, поставили на него ящик, открыли крышку и, не спеша, переговариваясь и смеясь, стали доставать разную снедь. Стало так тихо, что слышно было, как ползают по пулемёту муравьи. До немцев было метров двести.

— Дуй в отряд за подмогой, — прошептал мне Вильям. — Беги изо всех сил!

Пригнувшись, я запетлял по лесу. Прошло две, ну, может быть, четыре минуты. И тут у меня за спиной застучал ровным стуком «дегтярёв». Одна очередь, другая, короткая третья. Я остановился, замер, укрощая огненное дыхание, стал прислушиваться. Постоял секундочку и побежал назад к Вильяму. Приближаясь к опушке, я уже перебегал от дерева к дереву, прячась за ними. Вот взревел мотор бронемашины. Пробежав ещё немного, я увидел, как немцы затаскивают, запихивают своего товарища.

Бронемашина развернулась, и в то же мгновение прямо по нам ударили из пулемёта. Пули летели роем над головой, сшибая ветки и глухо чавкая, попадая в толстые стволы деревьев. Ещё одна очередь, и ещё одна, с просёлка. Через минуту на поле уже никого не было. Всё так же весело грело солнце, ползали деловито муравьи, тычась в горячий ствол «дегтярёва».

— Понимаешь, понимаешь, — хватал воздух открытым ртом Вильям. — Думал, справлюсь сам. Пока бы ты добежал, пока бы прискакала подмога… Но офицера я срезал. Он кувыркнулся. Его они забрали, затащили…

Мы побежали туда, где только что стояла бронемашина. Несколько чистых газет, старая пятнистая плащ-палатка, открытая плоская банка пряно пахнущих рыбных чужестранных консервов, пачка галет и офицерская фуражка.

— Не твоё, не хапай! — закричал Вильям и выхватил у меня фуражку. У козырька на околыше алела свежая, ещё не запекшаяся кровь. Увидев её, Вильям враз потерял интерес к фуражке.

— Можно вымыть и носи на здоровье, — сказал он, небрежно обтирая кровь пучком свежей, молодой ржи. — Слышь, не дуйся, бери «седло».

Офицерские немецкие фуражки мы называли «седлом» за их изогнутый верх.

— Возьми. Но забожись, что скажешь в отряде о том, как немцы вышли из машины, покрутились и сразу же подули назад, на тракт. Не надо говорить, что они тут жрали. Ну, не вытерпел я! Не вытерпел! Думал, сам справлюсь, броневичок захвачу. Но офицера я срезал. Срезал! Пусть меня Божья матерь покарает. Да, хотел отличиться! Ну и что здесь плохого…

Я понимал, что Вильяму влетит от командира отряда, и влетит здорово. Машину не подбил, всех немцев не уничтожил, и теперь можно ждать карателей. Зачем-то Вильям стал затаптывать старыми своими ботинками ельчатые следы резиновых колёс бронемашины, а я всё примерял и примерял фуражку. Она оказалась великоватой, пришлось подложить по кругу за тонкий кожаный бортик газету, сложенную полоской. В отряде мы почти все ходили в трофейной немецкой и мадьярской форме.

…Каратели на нас не пошли. Вильям отделался, как говорится, лёгким испугом. Его и не наказали, и не отметили перед строем.

…Летом 1973-го года я, моя жена Инна и сынок Алёша побывали в Войтыновщине. Я нашёл без труда нашу главную партизанскую поляну. Как прежде, стоял штабной домик, перед ним — клуня, то бишь рига, овин, где мы спали. Там и сейчас лежало свежее сено. Алёша полежал на том месте, где спал я летом 1943 года…

Партизанская поляна. Шофёр, сын Алёша и Анатолий Гордиенко. Июль 1973 г. Хутор Войтыновщина под Прилуками, Украина.

Уцелел и турник из куска водопроводной трубы, укреплённый между двумя берёзами. А соорудили этот турник Юра Попов и я. Откуда Юра приволок этот кусок трубы? Ну, не из села, уж точно из города, нашёл где-то на пепелище, потому как я долго-долго чистил трубу песком, снимая ржавчину и обгорелую краску.

Юра Попов — коренастый, крепенький паренёк лет пятнадцати. Он всячески старался походить на взрослого, говорил медленно, тихо и как бы нехотя. Как я ни добивался его расположения, ничего не выходило. Я показывал ему замысловатую немецкую штуковину для сворачивания цигарок из махорки, пиликал что-то на губной гармошке «хохнер». Однажды я дал себе слово, что подарю ему испорченный пистолет «вальтер», подарю, если он научит меня делать «солнце» — большие обороты на нашей перекладине. Но тело моё оказалось хилым, руки — бессильными для такого сложного упражнения: я упал, спикировал головой в землю и содрал кожу со лба. С трудом мне удавалось сделать «скобку», а про дальнейшее…

— Рождённый ползать летать не может, — сказал заносчиво Юра красивую незнакомую фразу.

У меня была самодельная записная книжечка. Туда я записывал не только случаи из нашей партизанской жизни, но и слова великих людей. Ну, вот что-то вроде: «Лучше умереть стоя, чем жить на коленях», «Пуля — дура, а штык — молодец», «От любви до ненависти — один шаг».