Анатолий Гордиенко - Давно и недавно

Этот фильм я решил сделать в честь двадцатой годовщины освобождения Ключборка Красной Армией.

В Ополе прошло большое совещание о том, как и чем мы отметим эту светлую дату. Выступали журналисты газет, местного журнала, радио, а я сказал, что думаю сделать телевизионный фильм о Николае Ригачине. Мою идею горячо поддержал первый секретарь Опольского обкома коммунистической партии Павел Вояс. Но, самое главное, прочитав твой очерк, товарищ Вояс написал в Карелию и пригласил приехать на эти торжественные дни в Ключборк близких родственников Николая Ригачина. Письмо это я снял крупным планом, и с него начинается мой фильм.

И вот в январе мы встречаем дорогую гостью — сестру Николая — Наталью Ивановну Максимову, медсестру из деревни Великая Губа. Ты видишь, как я всё помню, — говорит, улыбаясь, Кароль. — Каждый шаг Натальи Ивановны — это волнующий кинокадр для меня. Цветы, слёзы, объятия. И это везде, куда бы её ни приглашали — в школе, в училище, на заводе.

21 января 1965 года тысячи жителей Ключборка собрались на большой митинг. На доме с тем самым подвальным окном, откуда бил немецкий пулемёт и где погиб Коля Ригачин, открыли мемориальную доску.

У памятника советским солдатам, на площади, выросла гора живых цветов.

И всё это я снимал на камеру. Когда я просмотрел отснятый материал, я только тогда ощутил всё богатство, которым располагаю.

Через два дня выпал снежок, и мы приступили к важной съёмке — к реконструкции подвига. Мы не делали инсценировок боя. Мне могли дать солдат, я мог пригласить актёров. Просто моя камера стала Ригачиным, она, как и он когда-то, бежала по улице, замерла, наконец выскочила на площадь. Брусчатка, брусчатка. Вот и это страшное окно старинного крепкого дома. Николай ползёт. Вот уже осталось пятьдесят метров, тридцать. Николай поднялся, побежал к амбразуре…

Солнце зашло за деревья, наступил вечер, но мы не могли угомониться. Я рассказывал о красотах Заонежья, где родился Ригачин, об Украине, где больного Ригачина приютила и выходила простая крестьянка после его побега из плена. Рассказал о том, как в Злынке я нашёл однополчан Ригачина, которые видели его мгновенную смерть. Кароль чертил в моей записной книжке подробный план центра Ключборка, вспоминал, как он побывал в подвале того старинного дома, увидел в оконце площадь, и его кинокамера как бы стала немецким пулемётом. А вокруг нас сидели люди и слушали — поляки, чехи, русские, венгры.

— Потом фильм о подвиге Ригачина пошёл по телевидению. Его увидела вся Польша. Каждый день мы получали письма. Много хороших слов было в тех письмах…

Кароль умолк. Пожилая полька, известная писательница Мария Бехчич-Рудницка, выпускница Бестужевских курсов в дореволюционном Петербурге, сказала:

— Как всё бывает странно! Простой деревенский парень. Погиб страшной и героической смертью. Погиб, чтобы жили другие. Разве он мог думать в те минуты, что будет на Балатоне такой чистый мирный закат, что будут сидеть два журналиста, советский и польский, далеко от своего дома, и говорить о нём, о последних секундах его героической смерти, как упал он грудью на немецкий пулемёт… У нас хорошая профессия, коллеги. Мы несём людям свет и не даём расти траве забвения. Как всё красиво и странно. Да, да, красиво и странно. Далёкое — близко.

Когда я увидел его впервые, мне он напомнил канцлера Гинденбурга на старой немецкой серебряной монете — такая же крепкая седоватая голова, могучая шея, жёсткая щётка усов. Подумалось, что в войну это был крепкий орешек, уж точно унтер-офицер, и железный крест имел, и медаль «За зимнюю кампанию на Востоке», и знак за двадцать пять атак…

Большой живот давал понять, что мой собеседник, наверняка, любитель тёмного баварского пива и что пивными жестянками набита его тяжёлая сумка, ладно надетая через плечо, как винтовка в походе.

Всё оказалось не так. Рядовой Генрих Граф пробыл на фронте всего лишь три недели! В феврале сорок пятого попал в плен к нашим, и было ему тогда семнадцать годков. А пиво он не пьёт уже давно, ибо давно болит у него сердце, и в сумке оказались баночки, скляночки, ампулы, одноразовые шприцы, коробочки с сердечными таблетками.

Познакомились мы с Генрихом Графом 28 июня 1994 года в День города.

— Я ведь не первый раз приезжаю в Петрозаводск, — рассказывает мне Генрих. — Вам покажется странным, но Петрозаводск я называю своим вторым родным городом. Первый — Франкфурт-на-Майне, второй — милый сердцу Петрозаводск. Здесь я, военнопленный Вермахта, честно отработал четыре года. За три недели войны четыре года плена! Вот куда меня втравил Гитлер — этот убийца. Четыре года — немалый срок. Хотите посмотреть мою работу?

Генрих, его жена Ирэна и я идём по центру города.

— Привезли нас в Петрозаводск 7 апреля 1945 года, — продолжил свой рассказ Генрих. — Специальности у меня не было. Я обыкновенный крестьянский парень из небольшого городка под Франкфуртом, могу на тракторе, могу коров доить, могу траву косить, свиней кормить, а тут надо строить. Центр Петрозаводска — груда камней. Мирные граждане разбирают завалы, складывают в штабеля пригодные кирпичи, а мы, военнопленные, кладём стены. Нас много, мы ползаем по стройке, как муравьи. Носим доски, месим раствор. Я работал всюду, русские десятники меня называли «тяни-толкай». Потом понял — надо учиться хорошему нужному ремеслу. И, наконец, попал в бригаду кровельщиков, которой руководил наш Алоиз Алеф — опытный, толковый мастер. Он и Пауль Гутермут стали моими учителями. Им я очень благодарен — они сделали из меня, мальчишки, настоящего мастера.

Мы крыли крышу кинотеатра «Победа», крышу бани на улице Красной. Кровля на здании КГБ — тоже наша работа.

Для меня же серьёзным экзаменом в Петрозаводске стала работа на главпочтамте. Напротив него сейчас у вас магазин «Детский мир». Тут уже я был как бы старшим, настоящим «дахмейстером», уже я работал на высоте много месяцев, и мне майор Абрамов, наш начальник по строительству, поручил это ответственное задание.

— Выполнишь в срок — домой поедешь, — сказал он мне.

Я, конечно, старался изо всех сил. Стужу, дожди — всё я терпел, сидя наверху. По моей вине срывов не было. Майор Абрамов руку жал и неожиданно предложил мне лечь в лазарет.

— Полежи, подлечись, подкормись. Скоро, скоро поедешь…

Я не хотел в лазарет, хотя о нём у нас в лагере все мечтали, как о санатории в Висбадене. Там были настоящие белые простыни, русская баня и хорошая еда. Вышел из лазарета через месяц, поправился, повеселел. И вдруг узнаю — та партия военнопленных, с которой я должен был уехать домой, уже отбыла на родину. Я побежал к майору Абрамову, доказываю, что я — простой солдат, что воевал всего три недели…