Анатолий Гордиенко - Давно и недавно

И вот я в поезде. Еду на Украину. Тёплая встреча в Злынке, долгая беседа в сельсовете. Меня о чём-то спрашивают, а мне хочется поскорее повидать эту самую Ульяну. Наконец мы у неё в хате. Нет, это не хата. Даже не мазанка. Это какой-то старый курятник, сарай, да и только. Одна комнатка, окно просело до земли, именно около него сапожничал Николай. Старая кровать, над ней на стене фотография молодой Ульяны, красивой, полногрудой. А теперь передо мной сидела печальная, согбенная, старая женщина с чёрными натруженными руками, в старенькой кофте. Рядом кормила кашей девочку Ефросинья — дочь Николая Ригачина. Маленькую девочку зовут Таня. Это внучка нашего Героя.

Ехал я к ним через Ленинград, купил там авоську апельсинов, положил их на стол, а они, не ведая, что это за чудо такое, стали грызть апельсины, кривиться и плевать.

Ульяна рассказала мне, как лечила травами и настоями Николая, как он «вылюднел», поправился, как стал сапожничать, как они искали и не нашли партизан в своём голом, безлесном крае.

Затем Ульяна Фёдоровна повела меня к тем, кто вернулся с войны, кто был призван вместе с Николаем в один полк, в одну роту, даже в один взвод.

Первым делом пошли к Ивану Сергеевичу Ярышу, он заведовал животноводческой фермой в колхозе. Вот у него дом как дом, кирпичный, четырёхкомнатный. Ещё, правда, не всё доделано, и хозяина мы застали с ножовкой в руке среди груды досок. Ярыш тоже бежал из немецкого плена вместе с Николаем, вместе прятались от полицаев, хоронились в погребах, в ямах, вместе пошли на призывной пункт, вместе проходили проверку весной 1944 года.

Потом завернули к плотнику Григорию Никифоровичу Колеснику, с ним Ригачин служил в одном разведвзводе, с ним оказался рядом в том смертельном бою, когда на центральной площади Крайцбурга полку не давал подняться немецкий пулемёт, строчивший из подвальных окон старого бюргерского дома, и на который упал своим сердцем Николай Иванович Ригачин. Колесников минута за минутой рассказал мне о ходе боя, о последних словах Ригачина.

Вернулся я в Петрозаводск, и тут вторая удача — пришло толстое письмо из Риги от командира полка Ерёмина.

«Крайцбург я решил брать сходу, ворваться в него „на пятках“ врага. После артподготовки пошли на штурм. Ворвались в город: вокруг убитые немцы, покорёженная техника. В ходе боя в центре города мы были остановлены сильным пулемётным огнем, который немцы вели из подвала углового двухэтажного дома.

Когда я выбежал к старинным воротам у площади, то увидел вдалеке трёх солдат, прижавшихся к стене дома. Чёрные подвальные окна были хорошо видны в бинокль. Вдруг один из солдат бросился к амбразуре, упал на неё. Пулемёт замолк. Полк продолжал наступать.

Бой за город шёл целый день, проходил он в бешеном темпе и был очень суров. Но я как командир полка всё своё внимание сосредоточил на том, чтобы мои батальоны, мои бойцы двигались вперёд и только вперёд. Позже мне назвали фамилию бойца — Ригачин. Я её запомнил, фамилия нечастая, крестьянская, видимо, от слова „рига“. Может, прапрадед Николая в риге родился.

После взятия Крайцбурга мы составили реляцию, представление на Ригачина передали вверх по команде. Были у нас сомнения, ведь Ригачин побывал в плену. Но нами, к счастью, командовали умные начальники: командир 32-го корпуса Родимцев, командующий 5-й армией Жадов.

Через месяц вышел указ — Ригачину посмертно присвоили звание Героя Советского Союза».

Я стал переписываться с Ерёминым. Может ли быть дружба по письмам? Может! Я чувствовал, что с каждым письмом Владимир Андрианович Ерёмин становился мне всё ближе, роднее. Так длилось несколько лет.

Когда журнал «Север» напечатал мою повесть о Ригачине, командир полка послал мне телеграмму: «За память о Ригачине, за память о его товарищах, за труд, который вы вложили в эту повесть, от меня и от моих однополчан большое вам солдатское спасибо».

Однако я отвлёкся, вернёмся к сути моего рассказа. Через пару дней после возвращения из Злынки я пошёл к Антти Николаевичу Тимонену, председателю нашего Союза писателей. Отчитался о творческой командировке, рассказал об Ульяне, о Фросе, о Танечке, живо описал их столетнюю хижину, завалившуюся набок.

Тимонен, который вначале радовался моим словам, вдруг уловив, куда я клоню, стал растерянно моргать глазами. Невзирая на его моргание, я достал из портфеля два листа — составленный мной проект письма председателя Союза писателей Карелии, то бишь его, Тимонена, к председателю Союза писателей Украины с просьбой посодействовать в строительстве дома семье Героя Советского Союза Ригачина Н. И.

Тимонен читал долго, внимательно. К концу чтения его лицо неожиданно повеселело.

— Всё хорошо. Всё крепко написано. Очень даже волнительно, — сказал он мне. — Только мы, творческие союзы, мелковаты для такого серьёзного дела, как будировать вопрос о возведении дома семье погибшего героя. Тут нужна тяжёлая артиллерия.

И, не спрашивая меня, начал крутить диск телефона. Звонил он Прокконену, Председателю Президиума Верховного Совета КАССР.

— Да, да. Наш молодой писатель. Ездил туда, на Украину. Ездил специально. Пишет повесть. Да, можно верить. Привёз фотографии. Картина печальная. Жена, не жена, а дочь родилась, дочь нашего Героя. Пусть сам расскажет? Сейчас он придёт. Анатолий Гордиенко. Можно без отчества, молодой. Уже идёт.

Прокконена я видел много раз в различных президиумах. Всегда молчаливый, угрюмый, он сидел прямой, как выстрел. Иногда подпирал красивую седеющую голову рукой в чёрной кожаной перчатке.

О том, как и где ему повредило кисть руки, ходили разные слухи. Но все говорили об одном — это случилось при испытании гранаты.

Иногда мы видели Прокконена в столовой Правительственного дома, которая находилась внизу, под первым этажом. Он обедал позже других, сидел всегда один, ел медленно и сосредоточенно. На нас, стайку писателей, глядел как на пустое место. Почему мы видели его в столовой? Кто нас пускал в правительственную столовую? А дело было в том, что добрейший Антти Николаевич договорился где-то в верхах, чтобы нам, человекам эдак десяти, разрешили кормиться в столовой Дома правительства на проспекте Ленина, рядом с гостиницей «Северная». Нам даже пропуска выписали, где было указано: на обед приходить после четырнадцати часов, после всех, когда отобедают работники Правительственного дома.

Голос у Прокконена какой-то скрипучий, говорил он всегда на одной ноте, не выходя из себя, не повышая тона и не улыбаясь.

Итак, со своим письмом в портфеле я перешёл проспект Ленина. Дом правительства тогда был каким-то малолюдным, в коридорах не сновала публика, да и милицейского поста в вестибюле такого придирчивого, как ныне, не было.