Анатолий Гордиенко - Давно и недавно

Алексей Иванович Новиков, начал воевать юным партизаном, а закончил командиром взвода разведки.

Фёдор Иванович Карельский, получивший полководческий орден Суворова за успешное командование группой прорыва при форсировании Днепра.

Бывшие московские курсанты: танкист Николай Иванович Апушкин, политработник Александр Григорьевич Шитиков.

Хорошая память оказалась у Трофима Илларионовича Вакунова. Он был не только участником парада, но и командиром специального отделения, которое охраняло боевые знамёна дивизий, корпусов и армий Карельского фронта.

Сценарий я построил так, что каждый вспоминал своё. Кто-то рассказывал, как занимались шагистикой в парке Тимирязевской сельскохозяйственной академии, кто-то о том, как нервно сидел Жуков на своём скакуне, кто-то живо описал, как шёл дождь во время парада. Вакунов рассказывал о том, что он шёл правофланговым и хорошо смог рассмотреть лицо Сталина.

Начались съёмки. Снимали мою беседу с ветеранами скрытой камерой. А уж потом, проявив киноплёнку, мы должны были выбирать интересные места из бесед и по порядку, по хронологии парада монтировать их, нанизывая эпизоды друг за другом, как бусы. Таким образом, должна была получиться цельная картина парада от самого его начала до финала, до бросания немецких знамён. Кинокадры этого исторического момента мы планировали взять из кинохроники. После монтажа киноплёнки я как автор фильма должен буду начитать авторский патетический текст.

Уже был подписан приказ: «Запустить в производство телефильм „К торжественному маршу…“, автор сценария Анатолий Гордиенко, режиссёр Юрий Невский, кинооператор Сергей Петруничев… Премьера фильма 9 мая 1980 года».

И вдруг утром, а я всегда на студии был уже в девять часов, раздался телефонный звонок. Звонил давний приятель. Он сообщил, что на ремонтном заводе у нас в городе работает фрезеровщиком мужик, который… который бросал немецкие знамёна! Назвал его фамилию. Назовём его Иваном Ивановичем Ивановым. Вдруг жив ещё тот старый солдат, жива его жена, дети…

Через минуту я уже разговаривал с парторгом завода.

— Да. Работает. Характеризуется положительно. Выпивает с получки. Об этих знамёнах я что-то слыхал, но Иван Иванович Иванов ничего не хочет рассказывать. Говорит, дал подписку.

— Помилуйте! Какая подписка? — закричал я.

— Ну, не знаю, не знаю. Хорошо, договорюсь о встрече на завтра. У меня в парткоме. Приезжайте.

Но встреча не состоялась. Иванов ответил парторгу, что рассказывать ему не велено и что ему надо норму гнать, а не тратить попусту время на разговоры с корреспондентом.

К тому времени я уже был тёртым калачом. Как это он не желает беседовать с журналистом, верным помощником нашей партии? Парторг тоже понимал, что надо «держать лицо», то бишь помогать партийной прессе. Договорились так: завтра парторг пригласит Иванова, как бы по делам цеха, ровно в десять утра, и чтобы я сидел уже у него в это время в кабинете. Он закроет нас на час, и дело в шляпе.

Иванов оказался невысоким худощавым человеком, с впалыми, гладко выбритыми щеками. Долго не хотел садиться, а когда сел, то не знал, куда деть руки, куда деть глаза.

— Товарищ корреспондент, я дал подписку. Вы меня поймите. Не могу. Не имею права ничего рассказывать.

Я говорил о том, что с того памятного дня прошло уже тридцать пять лет, и все запреты сняты, даже если таковые были. Иванов замкнулся и сидел, опустив глаза долу. Тогда я начал о другом: как работается, какие агрегаты ремонтирует завод, спаянная ли у него бригада? Выяснилось, что Иванова назначили помощником мастера. Иван Иванович понемножку разговорился. Когда он оживился совсем, я перешёл к войне. Служил Иванов в пехоте, был ранен, и после ранения его перевели в медсанбат санитаром. Случалось, что выносил раненых с поля боя, и за это к концу войны получил медаль «За боевые заслуги».

Санитар, единственная медаль, рост ниже среднего — и бросатель немецкого штандарта, хозяин драгоценного трофея, пусть даже на один день? Нет, бросали знамёна не бывшие санитары. Делаю главную пробу:

— Какая погода была в тот день на площади?

— Солнышко, теплынь, конец июня. Мы упарились в суконных кителях…

— Уважаемый Иван Иванович Иванов, вы не были на параде в Москве: 24 июня 1945 года с утра шёл дождь, хороший летний дождь.

Наступила, как пишут в детективных романах, тягостная пауза. Иванов мял кепку в руках, потом отёр ею лицо.

— Товарищ корреспондент, я должен сделать признание. Не был я на параде. Каюсь, простите. Простите дурака. По пьяному делу вышло. Не совсем по пьяному. Всё изложу сейчас по порядку. Разрешите закурить? Изложу в точности всё, как было. Перво-наперво, о фронтовых буднях. Служил верой и правдой. Но на танки грудью не бросался, не скакал с шашкой на лихом коне. А раненых однополчан таскал вот на этих плечах. Двух командиров из разрушенного блиндажа вытащил, спас, можно сказать, от верной смерти. Ноги им покалечило, поломало.

Кончилась война. Вернулся я на родину, как поётся в песне, женился вскорости. Однако жизнь совместная у нас не пошла, застопорилась. Разошлись мы, как в море корабли. Переехал я к матери в Петрозаводск. Хотел было учиться, в школу вечернюю записался, походил недельку — стыдно мне лет моих, морщин моих. Вокруг меня молодёжь, сами понимаете. Пошёл на Онежский завод учеником токаря, потом и фрезерным станком овладел. Стал зарабатывать прилично. Живу бобылём. Кого я хочу, та меня не хочет, а кто ко мне клонится, та мне не по сердцу. Мамаша плачет вечерами, внуков ей подавай.

В прошлом году мы с приятелем оказались на новогоднем балу в Доме офицеров, познакомились с двумя девчушками. Молоденькие. Всё хи-хи-хи да ха-ха-ха. А у меня серьёзные намерения. Верочка меня моложе аж на двенадцать годков. Походили мы, похороводились, на майские праздники расписались. За Первомаем пришёл, как водится, День Победы. Пошли в гости к её родителям. Там все с семьями. Войну стали вспоминать. Сначала кто на каком фронте служил, а когда подпили малость, пошли подвиги рассказывать. Всю дорогу за столом про войну. Песню завели, как положено: «Эх, путь-дорожка фронтовая, не страшна нам бомбёжка любая». Некоторые пели «не страшна нам бабёнка любая». Потом пели эту: «Выпьем за Родину, выпьем за Сталина, выпьем и снова нальём».

Налили и снова тары-бары, как немца долбали и в хвост и в гриву. Я, как всегда, помалкиваю. Нечего мне рассказывать, да и не люблю войну вспоминать, горе одно. Скольким я умершим солдатикам глаза закрыл в нашем медсанбате! Как вспомню, сразу слёзы наворачиваются.

Идём из гостей, Верочка хмурая.

«Ты чего, цветочек ландышевый?» — интересуюсь я. Так я её кличу, когда в настроении бываю. Верочка белокурая, ручки белые, бухгалтером трудится. Опять я к ней обращаюсь, вежливо так. Молчит. Затем, близ нашего дома, её прорвало: «Все рассказывают, все докладывают, за что орден, за что медаль. Жёны ихние носы задирают. Особливо дяди Петина жёнушка. Пуншу ему подливает, руку на плечо кладёт. А ты, Ванечка, воевал-то или нет?» — «Воевал, милая, воевал. Однако в танке не горел, самолётом не управлял. Пехтура я, понимаешь, серая пехтура. Таких, как я, миллионы».