Анатолий Гордиенко - Давно и недавно

Но вот уже и рассветать стало. Бредут назад, в тыл, раненые, покалеченные. Нас увидели, стали до земли кланяться. Спасибо, говорят, сестрички, за прожектора, без ваших огненных лучей ничего бы не вышло. Ослепили вы немца, напугали до смерти. И колючку немецкую мы справно резали, и на минных полях не подорвались.

За ту страшную ночь получила я медаль «За отвагу». В названии всё сказано. Берегу я медаль эту пуще ока. Дороже мне она любого ордена. Был ещё у меня взят небольшой кусок толстого зеркала с разбитого в ту ночь нашего прожектора. Взяла на память о штурме Берлина. Долго хранила, да вот беда: дети, когда были малые, нашли его у меня в шкатулке и потеряли. Зайчики пускали во дворе и потеряли. Вот уж жалко мне того зеркальца…

Тогда же нашему 43-му прожекторному полку дали орден Александра Невского. Радовались мы, конечно. По сто грамм наливали всем.

…Первая из нашей семьи я домой прибыла. Добралась я на попутке в Шелтозеро. На мне гимнастёрочка, юбка, сапожки, беретик со звёздочкой. Всё новое. А на погонах — лычка ефрейторская, жёлтенькая, золотистая. Медали на груди блестят. Подхожу к родительскому дому. Мама милая моя в огородике что-то делает. Увидела меня, глянула из-под ладони и в избу поспешила. Я кричу ей:

— Мамушка! Это дочка твоя с войны возвернулась!

А она убегает. В избе тоже не сразу признала. Четыре года не виделись! Решила мама, что из военкомата пришли, похоронку на меня принесли.

Первой я припала к мамушке на грудь. А на фронте было ещё три моих брата. Один так и пропал, сгинул без вести. Где погиб, какую смерть принял — неведомо.

Повинилась я тогда за то своё прощальное письмо, да мама всё простила. Слёз-то она много пролила, когда весточку мою горькую получила из Кюстрина…

Писем стала бояться мамушка. А пуще того — людей в казённой военной одежде, военкоматовских начальников с портфелями, в которых документы печальные.

Стали жить-поживать. Поехала я в Петрозаводск, нашла работу. Последние годочки трудилась на швейной фабрике «Онежские зори».

Оттуда и на пенсию меня проводили. А сейчас что — болею, внуков тешу, когда приводят, да прошлое им рассказываю. Теперь вот в школы стали приглашать, там рассказываю, хорошо слушают, спасибо им. На май, на Победный день, я вся встрепенулась, помолодела — люди ко мне, фронтовичке, лицом повернулись. Я столько добрых слов услыхала, сколько за всю свою долгую жизнь не слыхивала…

Уютная квартира у старого полковника. Широкий письменный стол, лампа с зелёным казённым абажуром. Это дом пограничников, тот, что недалеко от бани на улице Красной.

Полковник повествовал мне о «друзьях-товарищах, о боях-пожарищах» — обычный рассказ старого солдата. Тут же с нами сидел внук полковника. Он то и дело менял позы. То слушал деда, подперев голову и приоткрыв рот, то вертел шеей, видимо, потому, что уже слышал некоторые эпизоды раньше. Два раза внучек перебивал деда:

— Расскажи: «Лежим, братцы, лежим…»

— Это к нашему разговору не имеет касательства, — урезонивал его дед.

Когда я уже стал прятать в портфель записную книжку, внук снова дёрнул деда за рукав:

— Расскажи: «Лежим, братцы, лежим…»

— А что это за случай? На войне было? — спросил я.

— На войне-то на войне, да так, смешная история. Ничего стоящего.

— Ну, поведайте, авось и мне будет интересно. Внуку-то нравится.

— Стоял май 1944 года. Все мы чувствовали, что на нашем Карельском фронте скоро начнётся. Наращивались тылы, активизировалась наша разведка. Бойцы повеселели, командиры потирали руки.

Служил у нас в роте повар. Сначала хлеборезом служил, потом поварёнком, а уж потом стал полноценным поваром. И надо сказать, старательный оказался парень. Сначала не очень у него получалось, но умение и труд, как известно, всё перетрут. Однако имелся у него существенный недостаток — трусоват. Начнётся вражеский артобстрел — забьётся в угол землянки, и не выманить. Самолёт немецкий летит, ну, видно же, «рама», разведчик, она никогда не стреляет и не бомбит, а наш повар уже бежит под каким-нибудь предлогом к взводному, дабы там пересидеть. У взводного-то блиндаж настоящий, в три наката.

Завидовал тем, у кого награды. У многих медали поблескивают, а у него ничего. Комбат пообещал как-то сгоряча, что походатайствует о нагрудном знаке с надписью «Отличный повар». Так он отказался: мол, как я с таким значком в свою деревню вернусь, видная девушка за меня не пойдёт.

И вот однажды Сидоров обращается к взводному с необычной просьбой (пусть повар наш будет Сидоровым, а то вдруг ещё где-то здесь, в нашем крае живёт, прочитает. Мы, пограничники, всегда осторожничаем). Просится повар Сидоров пойти с ребятами на передовую, ночь провести в боевом охранении. Линия фронта у нас вообще-то была спокойная, почитай, три года стояли на одном месте. Там и траншеи в полный рост, и с умом оборудованные огневые точки. Бойцы смеялись — не фронт, а караульная служба.

Настойчиво просит Сидоров: дескать, война скоро кончится, а я и не повоевал по-настоящему. Просьба понятная, конечно. Решили мы — пусть сходит на передовую. Командира взвода я предупредил, чтобы он с него глаз не спускал, а то вдруг захочет отличиться, стрельбу откроет или ещё что выкинет.

Пошли они вечером. Винтовку повар наш взял, подсумок с патронами, каску надел, хотя мы, признаюсь, касок не носили. В общем, всё, как положено.

Просидел он в траншее часа три. Ночь, никого не видно и не слышно. Курить нельзя, разговаривать нельзя, дождик пошёл, шинель промокла. Заскучал Сидоров. После полуночи говорит: побыл на передовой, спасибо, надо бы домой, завтрак роте готовить, чаю согреть.

Проводили его ребята своими тропами на лесную просеку, дальше — прямо и прямо, сам топай.

Пошёл Сидоров, песню замурлыкал, «козью ножку» закурил. Идёт верной дорогой, вот слева приметный памятник — обелиск на братской могиле. В этих местах в Гражданскую войну красногвардейцы-путиловцы преградили путь врагам, шедшим на Ругозеро. Вот и лежат там наши славные питерские деды. Мы идём на передовую — всегда честь отдаём.

Подошёл Сидоров к обелиску честь отдать, руку к каске кинуть, и чёрт его дёрнул заговорить:

— Ну что, лежим, братцы?

И вдруг могила ответила:

— Лежим. И ты давай к нам, парень. Место есть…

Ответила хриплым, могильным голосом.

— А-а-а! — закричал повар и понёсся галопом.

В санчасти его еле отпоили валерьянкой. Повар дрожал, заикался, вскакивал с койки, куда его срочно уложили.

— Мёртвые со мной говорили! — кричал он. — Почему вы мне не верите? К себе звали. Ей-бо, к себе звали. Ну, что я, глухой? Человеческим голосом отвечали.