Анатолий Гордиенко - Давно и недавно

…Один раз мы немецкий самолёт пропустили. Началось дознание. Прилипко всё на нас свалил. А мы перед этим целую неделю не спали. Ну и задремали.

В Саратове мы авиационный завод охраняли. Большой важности объект, сами понимаете. Мы там стояли долго, несколько месяцев. Немцы то и дело налетали. Одни бомбят завод, другие на наши позиции бомбы бросают. Рвутся бомбы рядом, а боевое дежурство оставить не моги. Прожектор должен светить, вести лучом бомбардировщик. Иначе как стрелять нашим зенитчикам, как вцелить в немца?

Я вначале слухачом была на звукоулавливателе. Есть такая установка у нас. Звукоулавливатель и зенитный прожектор соединялись синхронно.

Тут, у прожектора, страшнее, конечно, зато интереснее: видишь всю картину боя в ночных небесах. Видишь первой, как немец повалился, кувыркнулся. Ну да не всегда попадали. Перелёт, недолёт. Рвутся рядом снаряды наших зенитчиков, а они ползут, ползут, как жуки навозные.

«Ну, попадите уж, черти!» — кричу я, будто зенитчики рядом, будто слышат меня.

Налетали поздней ночью, налетали стаями. Однажды около сотни самолётов появилось над Саратовом. Шли волнами. Одна волна за другой. Страшно сделалось. Не передать словами. Большинство бомбовозов на авиазавод шло, но и нам досталось. Никогда не забуду свист бомбы. Всегда казалось — к тебе летит, именно к тебе. Но упала рядом. Земля ходуном ходит. А я только голову пригну: чему быть, тому не миновать.

Прилипко мигом в окоп вскочил, сел на дно и носа не кажет.

Я кричу ему:

— Автомат у лампы выбило!

— Подавай рукой! — отвечает.

— Одной нет мочи. Подсобите, товарищ сержант!

Не подсобил. Не вылез из окопа. А мы те окопы вырыли для себя. Не помогал, не защищал. Жил, как суслик. Любил поесть и поспать. Храпит ночью в землянке, а мы на морозе мёрзнем, боевое дежурство несём. И всё ему с рук сходило. Перед начальством всегда на полусогнутых. Как только самолёт собьём, так он сразу: «Я, я! Моё отделение! Мои люди задействованы!» Таким макаром, за «яканье», и орден Красной Звезды получил…

Вперёд на Запад! Был тогда такой клич. Катит немца, как недогоревшую головню, наша Красная Армия. Песню поём. Все её тогда пели на фронте: «Белоруссия родная, Украина золотая. Наше счастье молодое мы стальными штыками оградим». И защитили, и освободили. Душа радуется. Мы уже умелые прожектористы. Опыту набрались выше головы.

Отогрелись наши девушки, повеселели, в тело вошли. Прилипко то и дело командует:

— Застебнись! Застебнись, кому говорю!

А дело тут вот в чём. Гимнастёрка солдатская под мужика скроена. Узкая кой-кому из наших девчат стала. Пуговички никак не сходятся с петлицами на груди. Старшина из себя выходит.

— Отойди отэтуль!

Отойди, значит, от него, от старшины. Когда из себя выйдет, начинает говорить по-своему:

— Непорадок в прожекторных войськах!

А какой тут непорядок? Девушки расцветают, как яблони и груши, жизненными соками наливаются. Радоваться надо!

Фотографа подруги нашли, уговорили, чтоб на карточку нас, девушек, снял. Дак этот трусливый кобель первым в центре уселся. Как же, «мои люди задействованы»… Хотите, покажу фотографию? Я её редко достаю. Нет охоты глядеть на прилипалу. Одной медаль посулил «За боевые заслуги», похлопочу, мол, перед батей — командиром полка. Не клюнула. Не легла. Не такие мы были. Не было у нас этого, не заводили шашни с командирами. Не было! Одна мысль укоренилась у наших девушек — поскорее до Берлина дойти.

И дошли. Сначала Польшу освобождали. Первый раз в жизни на танцы там сходила — «забава» по-ихнему. Поляк один вертелся: всё «пани ефрейтор», «пани ефрейтор», а «пани» только там, в Польше, вшей вывела…

Стояли мы в Люблине, мосты охраняли. И вдруг приказ секретный — своим ходом на прожекторных машинах двигаться в Варшаву, а оттуда — по широченной дороге Варшава — Берлин. Шофёр наш приболел, так я за руль села. Радуюсь и печалюсь. Радуюсь, что уже апрель сорок пятого, уже войне конец, а печалюсь — неспроста нас везут под Берлин, неспроста. Высунулась из кабинки, оглянулась — весь полк колышется сзади. Силища какая!

Приехали в город Кюстрин. Пытаюсь разузнать, куда дальше, а подружка Вера Понькина шепчет:

— Айда, Клавушка, в город, побегаем по домам, пошастаем — немцы-то всё побросали. В чём на Родину вернёмся — ни кофточки, ни платьица, ни туфелек…

— Грех это по чужим домам шарить. Не ходи, Вера, — отвечаю.

— Они-то сколько наших городов ограбили…

— То они, а то мы. Не ходи, Верушка, негоже! Остынь. Бог покарает, говорила моя шелтозерская бабушка. На чужой каравай рот не разевай.

Побежала, отпросилась. Она у нас лучшая прожектористка, первый номер расчёта. К вечеру вернулась Вера. Два чемодана принесла. Тяжеленные, я попробовала, Вера в руку сунула. Вот, мол, а ты боялась. Стоим во дворе: шофёр, радист, ещё кто-то. Откуда ни возьмись, немцы налетели. Бомбы падали вдалеке, и вдруг рвануло рядом. Я и глазом не успела моргнуть, вроде как без воя прилетела. Осколок рядом со мной просвистел — и к Вере. Мы живые стоим, а Вере полголовы снесло, как косой…

…Переправили нас на другой берег Одера. Команда поступила секретная: ставить прожектора через каждые двести метров друг от друга. Направление луча не в небо, как обычно, а по земле, в сторону Берлина. Стали рассредоточиваться, готовить позицию. Прожектора наши в кузове зачехлены брезентом, спешим сгружать, на колёса ставить.

— Девки, что привезли? — кричит нам пехота.

— Тайна. Ночью увидите.

Это была придумка маршала Жукова — ударить прожекторами немцу в его бесстыжие глаза, ослепить его, сбить с толку. А нашим наступающим бойцам подмога — светло, как днём: режь проволоку колючую, мины выкапывай, окопы гранатами забрасывай.

Сто сорок прожекторов стояло! Наш 43-й прожекторный полк в центре, дальше другие полки.

Днём мы окопались, а ночью с 16 на 17 апреля, за два часа до рассвета, после мощной артподготовки, точно, секунда в секунду, включились все прожектора. Что это было — не описать! Тёмная ночь стала ярким белым днём. Краснозвёздные танки рванулись вперёд, летят веретена «катюш», пехота пошла. Гром, грохот, слепящий свет. Сущий ад! Наш прожектор бьёт на двенадцать километров. Диаметр прожектора полтора метра, перед зеркальным отражателем — два угольных штыря, один плюс, другой минус, они образуют вольтову дугу, а напряжение даёт наша машина.

Умаялись мы, девушки, толкаем штангу, чтоб прожектор ходил справа налево, по указанному сектору. Тяжко это, и грудью толкаем, и руками. Сперва всё шло ладно, а потом немец опомнился, стал нас обстреливать. Слева снаряд, справа. Вот уже и рядом рвануло. Радиста нашего убило, меня контузило, разбило прожектор, но мы вручную стали подавать угли, снова засиял наш ослепительный луч. Светили, светили. Я уже ничего не соображала, толкала грудью штангу, руки углями попалило, потом падать стала. Но подымалась. Думала о родном доме, успокаивала себя — письмо мамушке в Шелтозеро отправила, попрощалась в письме со всеми чин по чину. Просила меня, убитую под Берлином, не забывать.