Анатолий Гордиенко - Давно и недавно

Жюль — красивая рослая овчарка, верный друг нашей семьи. Отец привёз Жюля беспомощным щенком ещё до войны, привёз взамен погибшей охотничьей породистой гончей, которая померла после того, как её окатили кипятком на кухне пионерского лагеря.

Жюль рос быстрее меня. Отец мой, лесничий, часто брал его с собой на поимку лесокрадов — тоже словечко из детства. Жюль любил запах отцовского «зауэра» двенадцатого калибра, сибирской дохи из горного козла, в которую укутывался, уходя в засаду зимой, мой отец, имевший слабые лёгкие. По первому снегу Жюль возил меня на саночках, мама для этого сшила хитроумную упряжь, а летом мы купались с ним в небольшом пруду. Жюль таскал меня на себе, а когда я соскальзывал с его мокрой спины, он тут же возвращался ко мне, тревожно глядя умными глазами, дескать, не случилось ли чего.

Однажды Жюль отыскал нашего дурашливого телёнка, увязшего в болотце. А ещё как-то вывел на дорогу нас, малышню, когда мы заблудились в дальнем лесном походе за подснежниками, пушистыми, розоватыми, их в наших краях люди называли «сон».

Из пылающего, зажжённого бесконечными бомбардировками родного Чернигова мы перебрались в село Шибириновку в двадцати семи километрах от города. Через село проходили наши отступающие войска. Жюль будто понимал, что пришла война. Он сидел с нами в тесной, наспех сооружённой в огороде щели и так же, как и я, дрожа, слушал, как к нам летели огромные снаряды, пущенные гигантской пушкой.

6 сентября 1941 года немцы взяли эту самую Шибириновку, выбивая с окраины села наших немногочисленных красноармейцев тяжёлой артиллерией, огонь которой корректировала висевшая вдали над ровными ржаными полями «колбаса» — так мой отец, старый солдат-артиллерист, называл армейский аэростат. Вечером гомонящая чужим языком огромная гусеница, состоящая из пехоты, грузовиков и повозок, вползла в наше село.

Утром мы увидели немцев, спящих в саду на разметанных стожках сена, в овине на распущенных снопах ржи. Посреди улицы стояли добротные военные повозки с высокими бортами. Поразили огромные лошади с куцыми, будто отрезанными хвостами. Чуть поодаль высилась, как гора, огромная пушка на гусеницах. Немцы мылись до пояса у колодца, а потом, потянув из наших рядов небольшую босоногую девчушку, стали фотографироваться с ней, да не абы как, а как бы засовывая её в низко опущенный ствол страшной пушки. Деревенская девочка кричала благим матом. Жюль, щетинясь, нетерпеливо поглядывал на меня, спрашивая, что делать. Я взял его за ошейник, и мы пошли прочь от хохочущих солдат в серых кителях, в суконных пилотках с матерчатыми кокардами в виде разноцветных кружочков.

Через пару дней немцы забрали бабушкиного кабана. Весело гогоча, солдаты под командой офицера затаскивали его, визжавшего изо всех сил, по доскам, опоясав ремнями, в кузов тупорылого грузовика. Тогда же солдаты увели серую в яблоках командирскую лошадь, которую отцу отдали месяц назад отступающие красноармейцы. Тогда, месяц назад, у лошади до крови были разбиты копыта, и мы обмывали их тёплой водой, смазывали коровьим маслом. Лошадь выздоровела, и мы на ней привезли добрую сотню ржаных снопов, сжатых на ничейном уже колхозном поле.

Ушли на восток немецкие передовые части, и в селе как-то незаметно воцарилась новая власть. Появились первые полицаи из местных сельчан, возник староста, сидевший ранее в тюрьме…

Через два дома от бабушкиной хаты жил бирюком вдовец, по-уличному его прозвали Шеш. Высокий худой старик с глубоко впалыми глазами и длинными руками до самых колен. Нелюдимый, скрытный. На подворье у него хрюкали два поросёнка, гоготали гуси, горланили петухи. Соседи не водились с Шешем. И, словно чуя эту неприязнь округи, Жюль стал наведываться на богатое подворье.

Как-то вечером Шеш пришёл к нам в хату. Без стука, без «драстуйте», он тонким старушечьим голосом стал поносить советскую власть, нас, городских, и Жюля за шкоду, которую тот учинил, а именно — гонялся за птицей по двору и повредил петуху цветастый веер его задницы.

Приходил он ещё раз, и уже не стал жаловаться на очередную выходку Жюля, а пригрозил нам именем своего сына, служащего, как он с гордостью сообщил, в городе начальником над полицаями.

Мы не на шутку перепугались, особенно мама, которая со дня на день ждала ареста, и мы тут же взяли Жюля на привязь. Прошло два дня. Славный мой друг скулил, подползал ко мне на брюхе, как бы прося прощенья. И я отвязал его. В тот же день Жюль почти оторвал хвост поросёнку Шеша.

Через неделю к Шешу приехал на побывку сын. Полуторка стояла в просторном дворе соседа. Вскоре в хате запели. А после выпивки и песен, когда день клонился к вечеру, к нам во двор зашёл высокий человек в грозной изогнутой фуражке, в длинном плаще мышиного цвета — такие плащи носили немецкие офицеры. Всё, что происходило далее, я вижу и сейчас, но как бы в замедленном беге киноленты. На поясе у мрачного, пьяного незнакомца чернела большая кобура парабеллума. Вот его рука расстёгивает кобуру. Я и Жюль стоим у крыльца. Жюль, поняв, что пришла его смерть, прижался к моим ногам. Немец достаёт пистолет и страшным голосом кричит что-то. Кричит он по-русски: «Отойди! Отойди!» Я хватаю Жюля за ошейник, но тот вырывается и отбегает в сторону. И не бежит, а мечется у завалинки. Незнакомец стреляет, стреляет, и мне кажется, что выстрелам нет конца. Жюль падает, поднимается, снова падает и воет пронзительным тонким голосом. Незнакомец прячет пистолет в кобуру, поворачивается и уходит.

Три пули попали в Жюля: одна в шею, другая не помню куда, а третья пробила заднюю лапу вверху, почти у самого живота.

Жюль плакал, утихал и снова тихо скулил. Мы с отцом обстригли шерсть вокруг ран, смазали их йодом. Отец приказывал мне не реветь, утешал меня, повторяя одно и то же: «Заживёт как на собаке». С вечера я выстрогал ножиком две дощечки, чтобы привязать их к задней лапе, но из этого ничего не вышло. Жюль то и дело зализывал рану, и она быстро затянулась. Дней через пять-шесть всё зажило. Мы снова взяли его на привязь. А привязь-то была в виде старой самодельной льняной верёвки. Жюль перегрыз её, вышел на волю и первым делом подался к Шешу и опять ухватил поросёнка за зад.

Через неделю в наш двор снова зашёл тот же человек в мышином плаще, сын Шеша. Он вошёл в просторные сени, увидел привязанного Жюля, отвязал верёвку и потащил Жюля с собой. На улице младший Шеш и его шофёр бросили моего верного друга в кузов, привязали к борту.

Молодой Шеш сказал плачущей бабушке Агафье, что такая норовистая собака славно послужит Великой Германии.

Пошли тоскливые одинокие дни. И вдруг у двери нашей хаты раздался знакомый лай. Я первым выскочил в сени. Передо мной стоял худой, грязный Жюль с обрывком растрёпанной, обкусанной толстой верёвки на ошейнике. Собрав последние силы, он потянулся ко мне, привстал, положив лапы мне на грудь, и лизнул мои щёки.