Анатолий Гордиенко - Давно и недавно

Императоръ Петръ Великiй

во время Шведской войны

праздновалъ свое тезоименитство

29 Iюня

въ сотенномъ местечке Городня

Пушки эти по преданию

подарены Имъ Городне

Сооруженъ 1888 года

Украïнська Радянська соцiалiстична республiка

Пам'ятник культури i старовини

Охороняеться державою

Пошкодження караеться законом

Узнал я мгновенно и жёлтое полутораэтажное здание жандармерии. Почему оно стоит до сих пор, в 2005 году? В нём даже живут люди. Какие сны приходят к ним ночью?

…Итак, мы перебрались в город Прилуки, а оттуда через полгода ушли всей нашей малой семьёй в партизанский отряд.

21 сентября 1943 года Красная Армия освободила Чернигов. И как только схлынул вал наступающих наших войск, мы переехали в родной город. Отец стал работать в лесхозе, мать — в больнице, я пошёл в школу.

Справка, разрешавшая переезд семьи из Прилук в Чернигов. 1944 год.

В один из дней мама сказала мне: завтра в Городню идёт машина, нас могут взять с тобой. Я, конечно, согласился, поняв, в чём дело. В Городню доехали без помех, более того, шофёр полуторки привёз нас прямо на товарную станцию. И вот мы у дома железнодорожника. С той поры, как мы оставили здесь Жюля, прошло уже полтора года.

Жюль, милый, родной, грозно поднялся нам навстречу, хотел залаять и вдруг узнал нас.

— Жюль! Жюль! — закричали мы с мамой.

Красивый, ухоженный, он рванулся к нам, подбежал к изгороди. Я протянул к нему руки. Вышел хозяин, подобострастно поздоровался. Не помню, о чём они говорили с матерью, запомнились последние слова железнодорожника:

— Сегодня — ваше право. Забирайте.

— Жюль, Жюль! — звал я моего друга.

Но Жюль стоял как вкопанный. Он глядел то на нас, то на железнодорожника.

— Жюль, иди ко мне! Иди же! — крикнул я.

Жюль опустил глаза, медленно повернулся и пошёл назад, позвякивая цепью. Медленно-медленно, словно нехотя, залез в будку и больше, как мы его ни звали, ни просили, ни умоляли, не вышел к нам.

Незаметно подошёл шофёр машины, тронул мать за плечо. Мама тихо плакала.

— Я простила всех, простила родню, которая меня выдала немцам. Люди прощают измену, а вот они не прощают! — шептала мама. — И правильно делают, правильно. Так и надо!

19 сентября 1943 года Красная Армия освободила город Прилуки Черниговской области. Освободила и наш не очень большой партизанский лес; местные люди называли его Войтыновщина.

Я отчётливо помню, как с рассветом покинули мы родной лес, в котором терпели голод и холод, в котором с непроходящим чувством страха ждали каждый день карателей — немцев, а скорее всего, мадьяр: немцы обычно их посылали на партизан.

Утром, погрузив на телеги раненых, оружие, нехитрый скарб, мы тронулись в путь. До Прилук было около пятидесяти километров, и мы должны были туда добраться ещё засветло. За пешей колонной партизан двигался обоз. Помню разговоры партизан:

— Мы своё отвоевали.

— Да, уж оно, конечно…

— Будем советску власть устанавливать. Местные кадры решают всё.

— Мне обязательно в Прилуках надо обосноваться.

— А я пойду, куда партия прикажет.

Позже выяснилось, что большинство наших партизан отправили на фронт. Устанавливать советскую власть желали многие — и чином повыше, и друзей имевшие в главном партизанском штабе товарища Фёдорова…

…В первые дни в Прилуках наша семья ютилась в какой-то школе, пропитанной запахом лекарств. Здесь у немцев располагался госпиталь. А потом нам дали крохотную однокомнатную квартирку в лесхозе, близ старых церквей на Сенной площади.

Мы, ребятня, шмыгали по городу, обследовали, обнюхивали брошенные дома, казармы, склады, где ещё неделю назад хозяйничали немцы, лазили по подвалам сгоревшей кожгалантерейной фабрики.

В один из дней в конце сентября утром пронёсся слух, что в центре Прилук, в главном сквере, будут хоронить генерала.

В полдень мы, подростки, уже шли в конце длинной, но не очень густой колонны. Впереди красноармейцы несли на плечах кумачовый гроб, за ним колыхалось красное знамя. Далее медленно двигалась рота почётного караула, сзади — местные власти, женщины, дети. Да, чуть не позабыл. Где-то впереди шёл военный духовой оркестр, и в светлой осенней тишине пустого, разрушенного города очень громко завывали медные трубы.

Стоял тёплый, скорее летний, чем осенний день. Радостно светило солнце. Помню, что мне очень хотелось взглянуть на лежавшего среди белых астр генерала, и я стал пробираться вперёд. И вот в эту минуту, заглушая трубы оркестра, возник знакомый, тревожный рокот приближающегося самолёта. Первое, что подумалось — краснозвёздные «ястребки» летят отдать последнюю честь генералу.

Но из-за деревьев, из-за уцелевших домов на очень низкой высоте вылетели два «мессершмитта». Это был истинно бреющий полёт. Они летели рядышком, стреляя из пулемётов. На раздумье не было времени, и народ стал бежать, падать, ползти. Гроб с генералом оказался на земле, оркестранты побросали трубы, красноармейцы почётного караула сиганули в кусты сквера.

Наглый сей налёт длился несколько секунд. Когда «мессера» скрылись, тёртые в боях красноармейцы стали кричать, что немцы сейчас зайдут снова, и что теперь пролетят вдоль улицы, и что это уже будет настоящий боевой разворот. Люди подхватились с земли и побежали кто куда. Мы, ребятня, рванули к развалинам с надеждой, что там есть подвал или погреб. Подвала не оказалось, и мы стали прижимать свои худенькие тела к стенкам фундамента, прятаться на пожарище в густом, высоком бурьяне. Прошло пять, десять минут. Немецкие самолёты не появились. Мы поднялись, огляделись. Вдалеке лежали красноармейцы, гроб стоял посреди улицы. В сквере из вырытой могилы торчали штыки винтовок — там тоже спрятались бойцы.

Через полчаса процессия стала выстраиваться в былом порядке. Лица у командиров и местного начальства были странные: весёлые и бледные. Люди говорили громко, некоторые хохотали, хватали друг друга за руки. Некоторые что-то кричали, объясняли, как бы оправдываясь:

— Рядом, вот так, совсем рядом, пули вжикали.

— А задело кого?

— Криков не слыхать. Видать, пронесло.

— Как немцы доведались?

— У них разведка что надо. Оставили шпиёнов в городе.

— Есть тут кто-то. Есть предатели, а может, и настоящие шпионы.

— Генерала посреди улицы бросили. Нехорошо.

— А ему что? Ему пули не страшны.

Генерала закопали быстро, бойцы работали споро, с огоньком. На красной тумбочке забелела фанерная табличка: «Генерал-танкист Зинькович».