Анатолий Гордиенко - Давно и недавно

Я обрадовался, а родители мои приуныли, опечалились. Страх владел ими. Надо бежать, а куда, как? Пока думали-гадали, забрали полицаи мою маму. Её отвезли в Чернигов, бросили в тюрьму. Через месяц матери и ещё нескольким её сокамерницам удалось бежать.

Мать выдал не Шеш, не местные полицаи, а дальние родственники. Одного из них, главного предателя, постигла потом Божья кара — осколок снаряда скосил его, скосил лишь одного, когда он, чуя час расплаты, собрался с женой и детьми бежать с немцами от наступающей Красной Армии.

Мать вначале хоронилась в погребе у своей двоюродной сестры Варвары в Чернигове, затем перебралась в тихий небольшой городок с милым названием Городня. О том, что она в Городне, мама дала нам знать через много-много дней, когда мы уже почти поверили в то, что немцы расстреляли нашу Ольгу Фёдоровну.

Мы с отцом незаметно покинули Шибириновку и перебрались в Городню в надежде на то, что там нашу маму уж точно никто не знает. О том, что пережила она в тюрьме, о том, как мы встретились, — особый рассказ. Жюль бежал рядом с телегой, которой весело управлял молодой парнишка-сосед.

В Городне жили мы бедно и одиноко. Сторонились людей, никуда не ходили. Скудная еда — вареная картошка с обратом да пучок зелёного лука. У отца сохранился каким-то чудом набор напильников, и он, дипломированный инженер, выпускник Ленинградской лесотехнической академии, точил пилы соседям, ремонтировал часы-ходики. Отец болел чахоткой и чах на глазах, а ко мне то и дело прилеплялся бронхит. От маминых молчаливых вздохов, от её мокрых глаз хотелось бежать куда угодно, и я убегал с Жюлем на тихую речку, разделявшую пополам старинный городок.

Два богатства остались у нас от довоенной жизни: верный друг Жюль, тоже вечно голодный, и серебряные карманные часы «Павел Буре», которыми отец был награждён в Первую мировую войну на турецком фронте. Что продать сперва? Часы или Жюля? Мы с мамой сказали в один голос: часы. Но всё складывалось против нас. Мать пошла с часами на базар и еле ускользнула от облавы. Немцы, а точнее полицаи, частенько проделывали такую операцию: хватали, кого могли, а затем, без особого разбора, отправляли на работу в Германию.

Второй поход на базар оказался ещё хуже. Лицом к лицу мать столкнулась на торжище с товарищем по партии, с которым заседала в Чернигове на различных партийных мероприятиях. Фамилию её коллега имел странную — Лан, имя тоже непростое — Самуил. Оба они онемели от встречи. Отошли в сторону, и Лан сказал, что он уже не Лан и не Самуил, а что он грузин, у него грузинская фамилия и он состоит при должности директора городской бани.

Мать всё это шёпотом изложила нам с отцом. Она говорила, что Лан совсем потерял разум — и неизвестно, за что его покинула извечная еврейская сообразительность? Вместо того чтобы стать ниже травы и тише воды, он полез в начальники. Его не сегодня-завтра опознает ещё кто-нибудь, донесёт немцам, Лана схватят, поволокут в жандармерию, и там под пытками он выдаст всех, кого знает…

На семейном совете решили: как можно скорее бежать из Городни. Для переезда нужны деньги. Денег, вырученных за часы, — их купил сосед, фельдшер больницы, — явно не хватало. И вот тогда мы решили всё же продать Жюля.

Не знаю, как мать нашла покупателя, но отчётливо помню, что жил он на железнодорожной станции, находившейся за городом. Дом его, казённой постройки, стоял близ товарной станции, а сам хозяин работал на железной дороге мастером-ремонтником пути.

Крепко сбитый, невысокого роста, большеголовый, с куцей седоватой бородой, в добротных юфтевых сапогах. Жюль ему приглянулся сразу, а вот он Жюлю… Милая, сроднившаяся с нами овчарка смотрела на нас вопрошающими глазами — как же это вы, за какую такую провинность отдаёте меня в чужие руки, да ещё этой хмурой бороде?

Железнодорожник приказал матери надеть заранее приготовленную цепь на ошейник Жюля и палкой загнал его в крепкую, почти новую будку. Мы вошли в дом. Пахло свежеиспечённым хлебом. Мать начала торговаться. Железнодорожник не уступал. Мать клянчила, то и дело смахивая рукавом слёзы. Я вышел из дома и побрёл медленно по шпалам, к вагонам, загнанным в тупик. Жюль громко скулил во дворе, а я шёл и шёл, пока не остановил меня женский крик. Немцы и полицаи загоняли прикладами винтовок людей в вагоны. Рядом кто-то окликнул меня. Молодой парень с повязкой полицая на рукаве поигрывал винтовкой, перекидывая её из руки в руку.

— Хочешь к ним? А не хочешь, дак катись ото помелом, пока я добренький.

Второе приглашение пожаловать в ад за одну неделю. А первое было вот каким. Я рвал траву для соседской коровы, зарабатывал кружку молока для отца, рвал на окраине городского сквера, неподалёку от жёлтого высокого здания жандармерии. Заурчал мотор, и к боковому выходу подкатила странная машина, скорее автобус, с белыми санитарными крестами на боках. Стараясь рассмотреть получше, я приблизился к необычной машине, пряча неполный мешок с травой за спиной. Из кабины вылез толстоватый пожилой шофёр в мятой пилотке. Увидев меня, он помахал мне рукой:

— Хочешь прокатиться? Заходи, — сказал он мне по-немецки.

Пятясь, я достиг кустов, а потом побежал, петляя, опасаясь пущенной вдогонку пули.

Дружки мои намедни судачили и называли «автобус» страшным словом — «душегубка». В ней душили людей отработанной бензиновой гарью.

…Железнодорожник заплатить деньгами наотрез отказался, а дал две больших круглых хлебины, мешочек пшена и кусок старого пожелтевшего сала.

Наняв соседнюю разбитную молодицу (у неё была и лошадь, и воз), мы погрузили нехитрый наш скарб и поехали подальше от Городни. Ранним сырым утром мы покинули этот тихий, запуганный городок, в центре которого стоял необычный памятник — три старинные пушки, соединённые воедино и поставленные стволами вверх. Это был подарок царя Петра в честь того, что он в Городне праздновал свой день ангела. Запомнилось на всю жизнь странное слово «тезоименитство», отлитое на памятной доске у подножия пушки. Мне тогда казалось — я, именно я, нашёл ошибку: надо писать «именинство», но, увы, надпись оказалась правильной. Это я уже значительно позже вычитал, что «тезоименитство» — именины царствующего лица, в данном случае праздник святых апостолов Петра и Павла.

Летом 2005 года мы с моим сыном Алёшей поехали по старым местам, прошли тропками моего горестного детства. Пушки, петровский подарок, я нашёл сразу. А надпись на чугунной доске очень хочется привести полностью, она интересна нам, живущим в городе Петра, привести в том виде, как она есть: