Анатолий Гордиенко - Давно и недавно

И вот, после этих громовых слов Левитана, мужское сообщество алконавтов и бормотологов дружно подняло голову и стало искать, где висит уличный репродуктор, откуда вещал знаменитый голос. Никто из них не обратил внимания на невысокого плотноватого человека явно еврейской наружности в простых круглых очках.

А потом мы сидели на чистой скамейке и нежились под лучами заходящего солнца в парке Пионеров, ныне именуемом Губернаторским. Я спрашивал: правда ли то, что Левитан был объявлен немцами врагом Рейха?

— Я не раз слышал о том, что я и враг Рейха, и враг Гитлера, но нигде об этом не читал, — стал рассказывать Юрий Борисович. — Скорее всего, это фольклор, выдумка. А вот то, что меня хотели выкрасть, хотели взять в плен — правда. Расскажу, как было дело. Октябрь сорок первого года, немцы подходят к Москве. Большую часть времени я провожу в радиокомитете, читаем вдвоём с Гольдиной сводки Совинформбюро. Вдруг вызов в ЦК, к Щербакову, секретарю ЦК, он опекал нас в те годы. Щербаков сообщает мне, что, дескать, имеются сведения о том, что немецкая разведка создала ряд групп для проникновения в Москву с целью захвата определённых известных советских лиц, в том числе и Левитана. Левитан должен быть пойман для того, чтобы объявить всей стране, всему миру о взятии Москвы доблестными войсками фюрера. С этого дня мне запрещалось выходить из дома. Меня будет отвозить на работу и привозить домой специальная машина с охраной. «Ну, а о том, что с вами, с евреем, сделают немцы после того, как вы им послужите, надеюсь, вам понятно, — сказал грозно Щербаков. — Ни шагу из дома. Дверь никому не открывать».

Обрадовала ли меня эта беседа, спросите вы? Это я к тому, что жена у меня как раз уехала к родне, и надо её встречать дня через два. О, как я боялся этого дня! Надел старое пальто, мятую шляпу, поднял воротник и через чёрную дверь выскользнул во двор, оттуда на вокзал. Вышел на перрон, ищу, где бы спрятаться. Почему нет поезда? Ага, объявляют — опаздывает, и тут сильные руки с двух сторон подхватывают меня. Мне дурно, голова идёт кругом. Я раскрываю рот, а ничего не вылетает из горла, хрип какой-то. Закрывают мне кожаной перчаткой рот, ведут к выходу. Трое мужчин в чёрных осенних пальто, в чёрных надвинутых на глаза шляпах идут молча к выходу. Садимся в чёрную машину. Ноги у меня подкашиваются, глаза закрываются, подступает противная тошнота. Конечно, это немецкая зондеркоманда. Конечно, они! Молчат, не говорят ни по-немецки, ни по-русски. Борюсь с собой, гляжу в окошко, куда едем. Если вон из города — немцы, если на Садовое кольцо, то свои.

Эти десять минут были самыми страшными в моей жизни. Закрываю глаза, открываю — едем к моему дому, у дома машина тормозит. У меня нет сил открыть дверцу. На ватных ногах я поднимаюсь в свою квартиру. А через полчаса звонок Щербакова. И матом он меня, матом. И угрозы, и оскорбления. Но я только улыбался. А почему, спросите вы? Сам не знаю почему, отходил, видимо, от страха смерти. Всё моё тело, как отсиженная нога, отходило. Кстати, жена сама добралась…

Левитан умолк, и как раз в этот момент мимо нас скорым шагом прошел мой давний друг — приятель Феликс Бухман. Пройдя мимо нашей скамейки, он остановился как вкопанный, оглянулся, потом отозвал меня.

— Кто это?

— Так, один мужик приезжий.

— Это Левитан?

— Ну, как тебе сказать…

— Познакомь.

— У нас важный разговор. Давай завтра.

Мой эгоцентризм, моё стремление никому не отдать Левитана, написать о нём первым знакомо журналистам. Нам хочется утереть нос — глядите, вот я сижу с ним. И баста. Да, да, только я владею им, только мне одному должны принадлежать эти вечера. Так вот, этот мой эгоцентризм дорого мне обошёлся: милый добрый Феликс стал избегать меня, дружба наша дала трещину. Вот так. Нехорошо вышло. Даже очень нехорошо получилось.

— Симпатичный молодой человек. Кто таков? — спросил Левитан, когда Бухман ушёл.

— Так, приятель один. Преподаёт в техникуме. Феликс Бухман.

— Он хотел быть с нами? Ну и пусть бы посидел. У него такие печальные глаза…

На другой день вечером мы снова беседовали на дальней скамейке парка Пионеров. Говорили опять о войне. Левитан рассказывал, как Сталин в самом начале войны, обращаясь к стране, не мог никак открыть бутылку боржоми — левая рука служила плохо вождю, и Левитан решил помочь, потянулся к столу, к бутылке, и как его железной клешнёй схватил охранник, как этот же охранник быстро открыл бутылку, и как булькала вода, которую Сталин наливал в стакан, и это бульканье слышала вся страна. «Сталин волнуется, Сталин переживает, Сталин такой же простой человек, как и мы…»

— Да, Сталин, сидя в своём кабинете, прерывал некоторые заседания, особенно когда передавали вечернюю сводку Совинформбюро. «Давайте послушаем Левитана», — говорил он. Слушал и он, и вся страна, а наградами меня не баловали. До сих пор у меня нет почётного звания. Никто не верит. Да, нет у нас звания «Народный диктор СССР», ну тогда дайте звание народного артиста. И сейчас ведь стучатся ко мне, если что-то торжественное, важное — ну, это у нас Левитан прочитает. Молодые за спиной посмеиваются: «труба генералиссимуса», но я не обижаюсь, пусть их. В этом году 9 мая впервые решили ввести «Минуту молчания». Кто будет читать? Левитан. Кто же ещё…

Я сказал Юрию Борисовичу, что был поражён и самой идеей «Минуты молчания», и текстом, и чтением, особенно поразил женский голос, полный материнской боли и непроходящей тоски.

— Вам понравилось? Нет, честно, вам понравилось? Только будьте искренним, пожалуйста.

— Конечно! До этого так не говорили, таких слов, такой интонации страна не слыхивала. Боль и скорбь, светлое и тёмное. И этот бьющий прямо в сердце женский голос…

— Вы правы. Так ещё не говорили. Истинно, не говорили. Текст писали Галина Шергова и Аркадий Ревенко. Талантливейшие люди. Аркадий — самородок, редкая самобытность, уникум. Текст поразительный, вы верно заметили. Тридцать лет я читаю, ничего подобного не видел. Комок в горле, слёзы душат. А на летучке нашей на радио, где всегда мы подводим итог минувшей недели, нам всыпали по первое число. И текст нарочито слезливый, и того в нём нет, и этого, а на Веру Инютину, она читала со мной, это она пришлась вам по душе, совсем вылили ушат неведомо чего — одна печаль, одни всхлипы, чёрный траур, нет оптимизма, нашему народу нужна не безысходность, а торжество победителей. Но Верочка не слышала всё это, она не в штате, она актриса театра.

— Вы сказали Вера Инютина? — переспросил я враз пересохшим ртом.

— Да, она давняя моя знакомая. Дружим много лет. Верочка — славная, талантливая.

— А кто её отец?

— У неё нет отца. Кажется, он погиб в гражданскую…