Гунта Страутмане - XX век: прожитое и пережитое. История жизни историка, профессора Петра Крупникова, рассказанная им самим

Штрекенбах командовал некоторое время кавалерийской бригадой, воевавшей против партизан Тито. Затем его вызвали в Берлин, и Фегеляйн (генерал-связник между Гитлером и Гиммлером, муж сестры Евы Браун, которого фюрер потом прикажет расстрелять) сказал ему: теперь ты под Псковом у реки Великой примешь командование над 19-й Латышской дивизией. И добавил: по- настоящему верить там можно только молодым, прошедшим курсы офицеров СС в Толце; старых, служивших еще в Латвийской армии, можешь использовать, награждать при случае, но верить им нельзя: все они мечтают о независимой Латвии, но независимости им не видать, как своих ушей. Дальнейшее известно: Штрекенбах вместе с 19-й Латышской дивизией оказался в Курляндском котле. Итак, его самолетом отправили в Москву. Прошли годы. Я был убежден, что при его биографии он давным-давно расстрелян. Оказалось, это не так. Расследование преступлений Штрекенбаха длилось до 1947 года, когда Сталин отменил смертную казнь, и вместо нее генерал получил 25 лет. В 1955 году в СССР приехал Аденауэр и договорился об освобождении всех немецких военнопленных. Аденауэр этим весьма гордился, но оснований для гордости у него было меньше, чем он думал. Немецкие историки недавно обнаружили в советских архивах, что Хрущев сам хотел передать этих пленных в обмен на возобновление дипломатических отношений. Таким образом, Аденауэр, по существу, добился лишь того, чего желал советский руководитель. В ФРГ был в свое время принят закон, что нацисты, уже осужденные союзниками, больше не будут преследоваться, если не откроются новые факты. Штрекенбах спокойно вернулся домой и жил в Гамбурге. В 1969 году, когда я по линии «Спутника» [109] «Спутник»– Бюро международного молодежного туризма, основанное Центральным комитетом комсомола Латвии в 1953 году. оказался в Гамбурге, – это была обычная советская экскурсия, каждого участника которой заботливо опекали, – я улучил момент и открыл телефонный справочник. Бруно Штрекенбах значился там. Следовало бы ему позвонить, но, советский гражданин, я хорошо понимал, чем это пахнет. Позвонить я не мог. Через некоторое время мой унтер-офицер-генерал умер. Таков мой рассказ о Штрекенбахе.

Интересных случаев там, впрочем, было немного. Вот насчет Поля – да, у меня душа болит от того, что не удалось с ним больше встретиться. Он был умен, образован, владел многими языками.

Что ж, война окончилась. И с ее окончанием я был немедленно вытеснен из всего того круга.

При постоянных разъездах между Резекне и Матиши я всегда мог задержаться на несколько дней в Риге – никто меня не контролировал. Ригу в то время было не узнать. И не потому, что изменились дома или улицы. Люди были другие. Не осталось никого из тех, кто был «наверху» в 1939–1940 годах. Да и из тех, что появились здесь в 1940–1941, одни погибли на войне, другие уехали. И бывшие подпольщики – если не сложили голову на фронте, если вновь оказались в Риге, то на самых скромных ролях.

Когда я вернулся с войны, в рижской жизни была еще одна новость: люди пили. Крепко и много пили. Одни запивали горе, потеряв близких, другие – потому что ничего не знали о судьбе высланных. Приезжие русские пили горькую, ибо не имели здесь корней, не знали, с чего и как начать, оказались как бы подвешены в воздухе. О евреях что ж говорить. У каждого кто-то из родных был убит, замучен, и эту жабу надо было проглотить, других вариантов не оставалось.

К примеру, нас приняла к себе в комнату пожилая женщина – 1870 года рождения, то есть уже тогда в почтенном возрасте. Мы были вынуждены перебраться к ней, поскольку у нее было центральное отопление, а у нас не хватило дров. В огромной семье нашей хозяйки погибли тридцать восемь человек. И она мучила нас каждый вечер, перед отходом ко сну перечисляя их всех и сопровождая каждое имя причитаниями: он только что пошел в школу, она как раз готовилась в институт… Честно признаюсь: мы злились на нее – сколько же можно! Сейчас стыдно вспомнить об этом. Слишком молоды мы были, чтобы осознать всю тяжесть придавившей ее боли.

Уровень жизни каждого рижанина зависел от того, какая продуктовая карточка у него на руках, а главное, к какому магазину она прикреплена. Даже наихудшая карточка могла сослужить свою службу, если была прикреплена к более или менее нормальному магазину. Но если сам магазин снабжался по худшей категории и находился где-нибудь на Саркандаугаве за церковью, бесполезной оказывалась и самая лучшая карточка, ибо сегодня там давали, например, вместо рыбы конфеты, а на другой день вместо конфет – рыбий жир. Мне иногда приходило в голову, что эту запутанную систему снабжения стоило бы внимательно изучить какому-нибудь историку.

Вторая, никак не менее важная сфера – жилье. Тут зачастую людские судьбы вершили служащие нижнего звена, пережившие все смены власти. Прихожу, объясняю: я – рижанин, у меня здесь до войны была квартира, но дом разрушен, и теперь мне нужна другая жилплощадь. Ответ: приходите послезавтра, посмотрим, что можно сделать. Прихожу. Пока что нет ничего подходящего, приходите на той неделе. И так без конца. Я перестал туда ходить, когда вернулась вдова моего старшего брата Григория, Мира Крупникова, с которой мы оставались добрыми друзьями, и я поселился у нее на квартире. Хозяйство Миры вела одна старая, чрезвычайно культурная дама, знавшая несколько языков. Она родилась в один год и в один день со Сталиным [110] Сталин, по официальным сведениям, родился 21 декабря 1879 года, фактически же годом раньше. и шутила, бывало, на этот счет.

Так у меня появилась крыша над головой; была и своя пайка, приезжая в Ригу, я отдавал ее для готовки той самой многоязычной даме. Не было у меня лишь собственного жилья.

В квартирном вопросе вообще царил немыслимый хаос. Можно было видеть такую картину: приходит генерал с двумя адъютантами и через три минуты получает ордер на квартиру. Или – по пути в Ригу какой-нибудь командир дивизии видит в Юрмале красивую виллу, командует, чтобы приставили к ней охрану, и просто заявляет: теперь эта дача моя. Иногда такой захват удавался, иногда бывал оспорен. Если генерал оставался в Прибалтийском военном округе, новую собственность чаще всего признавали, если его переводили на другое место службы – отбирали.

Особенно выгодным это время оказалось для дворников. Они были лучше всех осведомлены о происходящем. При депортации 1941 года ключи от опустевших квартир оказывались у них. Через считанные дни и те, кто высылал, и многие другие бежали вместе с Красной Армией – в руках у дворников бренчали новые ключи. Потом пришла очередь еврейских квартир, их обитателей согнали в гетто. Нежданно-негаданно дворники стали фактическими хозяевами добротных апартаментов, стильной мебели и прочего добра.