Гунта Страутмане - XX век: прожитое и пережитое. История жизни историка, профессора Петра Крупникова, рассказанная им самим

Перестраивалась полностью экономическая система, возникали новые учреждения – какие-то главки, торги с многочисленным начальством. Не обходилось без казусов. Из латышской дивизии дезертировал солдатик, за что ему грозила суровая кара. Нередко отрыв от части не был намеренным – подводили пьянка, женщины. Не каждый командир пылал желанием засадить человека на десять лет в дни, когда война уже фактически кончилась. Поэтому высылалась команда – искать пропавшего. Собирались сведения, проливающие свет на его возможное местопребывание, – кто слышал, есть у него знакомые в Риге? Рассказывал он, где раньше бывал? И посланные действительно вдруг обнаруживают разыскиваемого солдата – тот одет в элегантный цивильный костюм. Ему говорят: «Ты арестован!», а тот в ответ смеется: «Как это – арестован? Я – номенклатура правительства!». Это значило, что арестовать его можно только с согласия Совета Министров Латвийской ССР. Дезертир уже успел оформить бумаги, в которых указано, что он демобилизован. И вдобавок вчерашний сослуживец спрашивает: «Ребята, вам бумага нужна?». Еще сюрприз: он уже состоит в должности и отвечает за бумагу – бумагу в прямом смысле слова. А бумаги всем не хватает, это большой дефицит. «Ребята» являются в полк, докладывают: так и так. И заместитель командира полка по хозяйственной части решает: «Ладно, оставьте его в покое! По крайней мере, с бумагой какое-то время не будет проблем!».

Катаясь из Резекне в Матиши и обратно через Ригу, я вспомнил: а ведь в 1941 году, прощаясь в Кирове с Володей Озолиньшем, Киплоксом и Рейхманисом, мы договаривались – в том году, когда кончится война, 31 декабря встретимся у колоннады Оперы и вместе отправимся в «Римский погреб» [111] Romas pagrabs, элитный ресторан, располагался в цокольном этаже гостиницы Hotel de Rome. . Почему именно туда? Я в этом ресторане до войны был всего лишь раз, но тот единственный раз запомнился. Когда многие годы спустя я со своими студентами совершал экскурсию по Риге, они уже знали от своих предшественников, что нужно спрашивать меня о «Римском погребе».

Это рассказ о 1940 годе, когда я, работая в книжном магазине, получал недурную зарплату. Там у нас работала девушка, с которой я как-то не знал, что делать: она мне не нравилась, но я с ней гулял. Совершенно дурацкие отношения. Но не это важно.

Мне было двадцать лет, впервые завелись деньги в кармане, и я угощал ту девицу. Побывали в одном ресторане, в другом… И так как земля полнилась слухом о «Римском погребе», я решил с ней пойти туда.

За порогом с первого шага возникло впечатление, что ты вступил в некий храм: все дышало стариной. Не средневековьем, нет, скорее это походило на таверну XVII–XVIII века. Пиколо, ученик официанта, больше смахивающий на университетского аспиранта, принес меню. Принес и положил перед нами на стол, молча. Я раскрыл меню и оторопел – все было на французском. Я чуть не вспотел от неловкости. Длинные названия. Ничего не понять. Моя спутница со своей женской интуицией, кажется, догадывалась о моей растерянности и слегка усмехалась. Тут подошел другой человек, напоминавший уже еврея-профессора. Он ткнул своим толстым пальцем в меню и сказал: «Господин, должно быть, как всегда, закажет вот это?». Я вздохнул с облегчением. «И вино – вашу марку, как всегда?» – палец переместился на другую страницу. Странно: заказ уместился как раз в ту сумму, которой я обладал, еще и на чаевые хватило. Но тот незабываемый жест, тот палец, избавивший меня от конфуза! Когда мы покинули ресторан, девица произнесла с уважением: «Я и не знала, что ты здесь завсегдатай!».

Вот почему в 1941 году мне казалось, что «Римский погреб» – самое подходящее место для того, чтобы нам встретиться после войны. Однако гостиница («Рим») вместе со своим «Римским погребом» сгорела во время войны. И все же мы встретились, как и было договорено, и под конец оказались в какой-то частной квартире, так как познакомились с еще одной компанией, точно так же сговорившейся о встрече в канун Нового года после войны. Надо сказать, в то время встретить на улице человека, заговорить с ним и уже через час выпивать и беседовать, как с добрым знакомым, было в порядке вещей. Так мы оказались в чужом доме с полузнакомыми людьми и в конце концов безбожно надрались. Все были, что называется, хороши, что не помешало нам проорать подряд песни, спетые когда-то в Кирове, плюс дюжину других, которых я не знал, но что за беда – знали другие. Можно ведь и слушать, не только петь. Киплокса не было. Рейхманис, не залечивший тяжелое ранение, пел сидя. Володя Озолиньш рассказал свою историю: его высадили с парашютом в окрестностях Риги с каким- то заданием, он разыскал свою довоенную любовницу, собравшуюся уходить с немцами, жил у нее до прихода русских. Потом Озолиньш, между прочим, стал секретарем Рижского горкома комсомола.

Так мы отметили окончание войны.

В январе 1946 года в Риге на улице я встретил знакомую даму. Та сказала, что «жутко не хватает переводчиков»: готовится большой процесс. Предложила тут же пойти с нею. Я, однако, находился в самовольной отлучке – мне полагалось быть либо в Матиши, где меня, правда, вообще никто не контролировал, либо в Резекне. Покидая Резекне перед встречей с друзьями, я на всякий случай обратился к командиру полка с просьбой отпустить меня, на что тот ответил: «Если поймают, ты будешь дезертир, если не поймают – пей, сколько влезет!». Ясное дело: человек в сорок первом году договорился встретиться с боевыми товарищами после войны, не мог полковник не проявить понимания.

С учетом всех обстоятельств, той даме я ответил, что никуда с ней не пойду. Тем не менее она не отставала, пока не привела меня к человеку, по ее словам, единолично решавшему, кого принять в переводчики на предстоящем процессе. По-видимому, я произвел впечатление на фоне других кандидатов – то были женщины или мужчины после ранения; я единственный к тому моменту считался действующим командиром роты. Моя выправка получила особое одобрение: как я вошел, отрапортовал, повернулся. «О, сразу видно настоящего офицера!» – сказал принимавший меня человек. Он кому-то позвонил, мне пришлось пройти еще через какие-то кабинеты, и вот я принят. Правда, мне напоследок погрозили пальцем: если бы не нужда в переводчиках, за самоволку пришлось бы ответить!

26 января 1946 года в Риге начался судебный процесс над военными преступниками. Сейчас о нем и о главном осужденном, Фридрихе Еккельне, написаны горы книг, а в то время я о подсудимых почти ничего не знал. Вспоминалось только, как белорусские женщины, выходившие из леса, в ужасе повторяли: «Екельн! Екельн!».

В начале предварительного следствия я был прикомандирован к майору Шохину. На его долю выпало допрашивать генерала Бруно Павела, человека совершенно неинтересного. Тот был полковником еще в Первую мировую войну, потом начальником полиции где-то в Берлине. Когда началась Вторая мировая война, Павела призвали и дали ему дивизию, но воевал он плохо, и его перевели, назначив начальником лагеря военнопленных в Остланде. В деле фигурировали приказы за подписью Павела, например, чтобы пленных кормили отходами с рыбообрабатывающего завода, но без соли – из соображений экономии. Он держался очень спокойно. К допрашивающим с советской стороны относился корректно. Около пяти часов пополудни Павел, так же, как мы, получал чай с булочкой.