Гунта Страутмане - XX век: прожитое и пережитое. История жизни историка, профессора Петра Крупникова, рассказанная им самим

Разумеется, тут волей-неволей задаешься вопросом: можно ли вообще назвать историю наукой?

Возьмем древних греков. У них были музы. Муза истории – Клио. А мать Клио – Мнемозина, память, ведь без памяти истории быть не может. Я считаю – история так сильно зависит от политических и прочих обстоятельств, иной раз даже от моды, что стабильной быть не может. Есть, конечно, определенные, незыблемые факты, но с помощью только их историю не выстроишь. К тому же выясняются все новые обстоятельства, которые опять же можно рассматривать в том или ином ракурсе. И, кроме того, меняется самый наш взгляд на события прошлого и настоящего. Например, к 1939 году у нас был свой взгляд на события Первой мировой войны. Этот взгляд был довольно устойчив, историки потирали руки: у них есть факты, у них есть точка зрения, концепция, у них есть теория. Но тут начинается Вторая мировая война. Волей-неволей, если ты приступаешь в послевоенные годы к истории уже двух мировых войн, ты не можешь придерживаться выработанной в 1939 году концепции, тогдашнего взгляда на Первую мировую войну, не можешь игнорировать тот факт, что есть еще и Вторая мировая война. Перемены заставляют историков думать, пересматривать вчерашние выводы, считаться с новыми фактами. Это непрерывный труд. Если историки от него откажутся, если их заставят от него отказаться, истории попросту не станет.

Фактов очень много. Задача историка представить их интерпретацию, но может ли он быть совершенно объективным? Нет, не может. Может ли быть совершенно объективной оценка исторических обстоятельств? Нет. Информация все время пополняется, мы узнаем все больше о прошлом, о событиях и личностях, действовавших когда-то. Например, Андриевс Ниедра считал, что независимая Латвия рядом с Красной Россией – нелепость. Сегодня, зная события 1940 года и всё последующее, мы понимаем, что тут он был прав. Но разве это означает, что в 1919 году нам следовало бы встать на сторону Ниедры, а не Улманиса? Для патриота Латвии это вряд ли возможно. Мы вынуждены вживаться в психологию исследуемого времени, при этом зная о нем гораздо больше, чем люди, жившие, работавшие и сражавшиеся в ту эпоху.

Есть и другие аспекты. История – это в первую очередь опыт народа, народная память. Но она редко бывает подкреплена документами. При этом один документирует происходящее так, другой иначе. Еще одно: первоисточники обнаруживаются порой через десятилетия и даже через века, ибо архивы – неиссякаемый источник все новых находок. И есть также люди, заинтересованные в этой материи более или менее профессионально; они осознают историю и рассказывают, и пишут о ней. Можно сказать, каждый из них пишет свою историю. Им приходится считаться с народной памятью, но также и с теми установками, которые идут сверху, от тех, кто в данный момент у власти. К примеру, во времена Улманиса открылась целая линия исследований и обучения – древняя, догерманская Латвия. Францис Балодис и многие другие солидные историки читали лекции согласно этому государственному запросу, живописцы изображали сцены древних ритуалов, портреты латышских вождей – вирсайтисов, никем, разумеется, не виденных. Художник Либертс рисовал Ригу донемецкого периода с двухэтажными домами. То был госзаказ. Залы Рижского президентского замка переделали и украсили в псевдоисторическом духе, этой участи не избежала и университетская аула. В то время я работал в книжном антиквариате, куда заглядывали солидные латышские господа, и они не скрывали скепсиса: древняя Латвия? А вы забыли, как наши предки в междоусобицах убивали друг друга? Почему же тем проклятым фрицам удалось победить сравнительно легко? Что это за «Рига до немцев»? Если таковая существовала, должны были остаться зримые следы… И говорили это патриоты, интеллигенты, образованные люди. Так что был взгляд на историю, культивируемый государством, и был другой. Был скептицизм, причем отнюдь не коммунистов, а умеренной интеллигентной публики.

Я специально выбрал годы правления Улманиса, когда в народе в общем-то царило единомыслие и серьезных идеологических разногласий не наблюдалось.

И еще о народной памяти и отношении к истории. Ясно, что общество с течением времени тоже меняется. Меняется и его отношение к тем или иным событиям, явлениям. Например, к временам немецкого господства в Латвии.

Отношение латышей к немцам, немецким помещикам и пасторам на протяжении столетий было враждебным, временами даже крайне враждебным. При Улманисе больших изменений не произошло. Люди, учившиеся тогда в латышских школах, рассказывали мне: там учили, что латышская культура основана на народном творчестве и обычаях, и немцы никакой культуры сюда не принесли. В ходу были злые анекдоты о помещиках и пасторах, о бароне Бундулисе [112] Барон Бундулис – комический персонаж из одноименного романа Зейболту Екабса (1867–1924). и прочее в том же духе.

Примерно в 1960–1970 гг. я стал замечать, что в настроении общества происходят перемены. В этом смысле у меня были два весьма ярких переживания.

Первое: вместе с Вульфсонами я жил тогда в Закюмуйже, в доме Бривкалны у госпожи Клявини. Она когда-то окончила знаменитую школу домоводства в Кауцминде [113] В 20–30 годы XX века в Кауцминде, в бывшем поместье графа Палена (Ислицкая волость Бауского края) находилось учебное заведение, готовившее специалисток в сфере домоводства и сельского хозяйства. Позднее оно было преобразовано в Институт домоводства, переведенный в Ригу. . Когда в колхозе ждали важных гостей или готовились к празднику урожая, шли за помощью к ней, ибо госпожа Клявиня была гений: она лучше всех знала, сколько каких продуктов понадобится, как их готовить и как подавать на стол. Она походила на старую профессоршу, и устроители колхозных празднеств слушались ее беспрекословно, как школьники. Перед началом торжества госпожу Клявиню призывали проверить, все ли сделано как надо.

Там же проживала госпожа Друлле, занимавшаяся понемногу вязанием. Однажды на ее день рождения собралась местная аристократия: госпожа Клявиня с супругом, занимавшим какую-то должность в церкви, учитель на пенсии Целмс, летом всегда отдыхавший в Закюмуйже, и другие. Приглашены были и мы с Вульфсоном.

Весь вечер хозяева и гости рассказывали анекдоты о пасторах и баронах, но не злые, а вполне добродушные. Я сказал Целмсу: «Это совсем иная атмосфера, чем та, которую вы, господин учитель, помните наверняка лучше меня». Целмс отвечал: «Изменился взгляд самого народа, в его глубине. Пришло понимание, что времена «немецких господ» были вовсе не столь страшными, как их потом рисовали. Ну да, надо было работать на господском току, но еще хуже было потом работать на «старохозяина»-латыша, который должен был отдать долг за купленную землю и на что-то жить, и он нещадно эксплуатировал и себя, и свою семью, и работников. Так что крестьянину лучше было гнуть спину на барина, чем на своего брата-латыша». С отставным учителем можно было согласиться, мне самому пришлось говорить с такими сельскими работниками и слышать от них: «Не мог же я уйти с поля, пока хозяин вкалывает». Целмс дал мне также «Воспоминания изменника родины» Андриевса Ниедры – там автор упоминает о первом поколении крестьян- хозяев, купивших землю и буквально сломившихся под тяжестью непосильных выплат.