Гунта Страутмане - XX век: прожитое и пережитое. История жизни историка, профессора Петра Крупникова, рассказанная им самим

Я присутствовал при том, как подследственным были предъявлены обвинения. Тогда же я впервые видел Еккельна. Был зачитан перевод обвинительного заключения (не помню, кто это делал), и Еккельн тоже его получил. Он сложил бумагу, сунул в нагрудный карман и с вызовом произнес: «Внимание – когда будете стрелять, выньте это, чтобы не запачкать кровью».

Андрис Грутупс в книге «Эшафот» им немножко вроде как любуется. Но ничего особенного там не было. Еккельн был офицером уже на Первой мировой войне, для таких держаться в любых обстоятельствах само собой разумелось. Так оно было и в царской России, а потом в Советской Армии. И уж кто-кто, а Еккельн точно знал, что надеяться ему не на что.

Среди переводчиков был один эстонец, Фредерик Сур, имевший два похвальных свойства: он не владел русским языком, а вдобавок не владел и немецким. Как он переводил сказанное Еккельном, не могу себе представить. Как-то из соседнего кабинета выскочил следователь и – ко мне: «Вы хорошо говорите по-немецки?» – «Ну, нормально». – «Идите сюда!» А там сидит Еккельн и повествует о том, как в Доме рыцарства, теперешнем Сейме, страшно пили после первой акции по уничтожению евреев. Все окончательно перепились. Один генерал, перепрыгивая через специально установленный барьер, даже сломал ногу. Русский следователь задал Еккельну вопрос: «А вы тоже были под мухой?». Эстонец Сур перевел буквально: Waren Sie unter der Fliege? – то есть, точно ли вы были под названным крылатым насекомым? Еккельн ничего не мог понять. Вызвали меня. Здесь я увидел его во второй раз. Переводчиков на процессе было очень много, у каждого следователя – свой и еще целый полк запасных толмачей – с латышского, литовского, эстонского, белорусского языков. В первый день процесса, перед тем как обратиться к отдельным подсудимым, в большом зале был предусмотрен общий опрос. Но все переводчики, вернее, переводчицы – в большинстве это были женщины – отказались, ссылаясь на то, что помещение слишком велико. У меня же выработался командирский голос, слышный на любом расстоянии, и величина помещения меня не пугала.

На второй день, когда приступили к индивидуальному допросу подсудимых, один первоклассный переводчик, владевший немецким языком, думается, лучше меня, говорил так тихо и стеснительно, что было приказано передать микрофон Крупникову. Так я начал переводить ход этого процесса. Однако вечером я подошел к начальнику и сказал: «Знаете, еще один день поработаю, но дольше, кажется, не выдержу».

На следующий день или днем позже из Москвы прибыл настоящий немец, портовый рабочий из Гамбурга, долго живший в России, воевавший в Испании, а потом и в нашем партизанском отряде, – он переводил с русского на немецкий, а я наоборот, с немецкого на русский. Так оно выходило легче, каждый в своем направлении. Но случалось, что «встревал» еще и латышский, и тогда я переводил как придется – с латышского, на латышский, с русского, на русский, с немецкого, на немецкий. В Риге подобное более или менее привычно, но приезжим это казалось чем-то необыкновенным. Мой авторитет рос. Расспросить о ходе процесса подходили ко мне Янис Калнберзиньш и однажды Вилис Лацис.

Еккельн был абсолютно безжалостен по отношению к гражданскому населению и партизанам. Однако позднее, когда я посмотрел документальный фильм Би-би-си о нем и ознакомился с многими другими материалами, в том числе и снятыми в различные моменты документальными кадрами, я увидел, что он бывал всяким – как ни странно, даже привлекательным, с этакой обаятельной улыбкой. Многие из главных палачей XX века были причастны к искусству – Ежов прекрасно пел, Ягода знал наизусть стихи и целые поэмы, Гитлер рисовал. Палач не обязательно отвратителен внешне.

Что грызло Еккельна? Я узнал это много позже, поговорив с его дочерью, прочитавшей его письма. Во-первых, он был единственный мужчина в большой, солидной буржуазной семье, не имевший высшего образования, поскольку в свое время не окончил даже гимназию – из-за плохих отметок его не допустили к экзаменам. В то же время в его классе учились два еврея, окончивших гимназию с блеском и без труда поступивших в университет. То была травма, терзавшая его всю жизнь. Во-вторых, Первую мировую войну он закончил лейтенантом. Германии после поражения было дозволено держать армию численностью не более 100 000 человек. В новый Рейхсвер брали лучших из офицеров, и его, не имевшего высшего образования, не взяли. Поэтому Еккельн вступил в СС, где генеральского уровня – он стал в конце концов обергруппенфюрером – можно было достичь и без высшего образования. Третье: он женился на девице, в расовом отношении безупречной, но ее мать вторично вышла замуж за полуеврея. Еккельн обзавелся семьей, поступил на работу, затем ее потерял. Отчим жены помог ему деньгами. Еккельн с трудом нашел новую работу и снова был уволен. Вручая ему очередную сумму, отчим жены наставительно заметил: «Если человек женится, он должен сам содержать семью». То, что жид или полужид ему, лейтенанту, осмелился такое сказать, вызвало в Еккельне приступ ненависти к евреям как таковым. Эта вражда, как будто вполне личная, сделалась общественным бедствием, когда Еккельна назначили главой полицейской службы на огромных завоеванных территориях.

Сделавшись фактически главным переводчиком на этом процессе, я хотел воспользоваться случаем и поговорить об интересующих меня вопросах с подсудимыми вне рамок официальных допросов. Я знал, что некоторые из них размещены в актерских уборных. Часовой меня туда не пускал. Я пошел к председателю суда и сказал: «Я историк и хотел бы поговорить с ними». Тот позвал коменданта, и я получил пропуск с отметкой, что имею право допуска к подсудимым. Среди последних были Еккельн, Павел и другие. Мы с ними спокойно обсуждали самые различные темы. Притом они охотно пускались в беседу. Когда я позднее рассказывал об этом, мне не верили. Но психолог, работавший на Нюрнбергском процессе, американец немецкого происхождения, подтвердил в своих воспоминаниях: люди в таких обстоятельствах не молчат. Помню, Еккельн в какой-то миг сжал руки до того, что костяшки пальцев побелели, и сказал: «Meine Herren, wir sind Offiziere !» Господа, мы же офицеры, нам надо держаться! Он понимал, что их ждет.

Процесс окончился, их повесили. Мне в связи с тем, что я как бы заменял трех переводчиков (одинаково свободно говорил по- латышски, по-немецки и по-русски), пришлось зачитывать приговор и переводить последнее слово приговоренных. Сказать, что это вызвало во мне какие-то особенные эмоции, не могу. Между прочим, в ту ночь, когда был оглашен приговор, публика, там находившаяся, – а это были не только коммунисты, там присутствовал, например, поэт Судрабкалнс и многие другие, – долго, долго аплодировала. В тот момент во многих ожила с новой силой былая ненависть к немецким угнетателям.