Гунта Страутмане - XX век: прожитое и пережитое. История жизни историка, профессора Петра Крупникова, рассказанная им самим

Там же в Закюмуйже по соседству жил еще один хозяин по фамилии Крушкопс. В царское время он работал в Риге на заводе, во время войны попал в Москву, там вступил в партию большевиков. Он рассказывал: «Я слышал речи Троцкого, Ленина, Каменева, а про какого-то Сталина тогда ничего не было слышно». В России Крушкопс, однако, не остался. Перешел границу Латвии, закопал в землю партбилет, успел повоевать с Бермондтом и получил землю как новохозяин. Сестра Крушкопса возвратилась в Латвию в 1945 году как старая непреклонная большевичка и работала в системе профсоюзов. Крушкопс над ней подтрунивал: не стоило ей так долго задерживаться в Советском Союзе.

Поговорить с таким Крушкопсом значило впрямь набраться мудрости. Простой рабочий, потом – сельский хозяин, он умел из отдельных, найденных там и сям деталей собрать машину, вместе с сыном даже пару грузовиков собрал!

Однако Маврик Вульфсон, живший летом в том же доме, ни со старым Скрастыньшем, ни с Крушкопсом, ни с кем другим на политические или иные темы не говорил. Он жил в своем книжно- газетно-журнальном мире.

Летом 1959 года мы так же, как в предыдущие годы, снимали дачу у озера Лангстини. Как-то утром ко мне приехала работница ЦК и сообщила, что меня решено привлечь к серьезному и важному делу.

На следующий день начинается встреча на высшем уровне руководителей Советского Союза и Германской Демократической республики – то есть Никиты Сергеевича Хрущева с Вальтером Ульбрихтом. Нужно будет переводить с немецкого, русского и латышского языков. В этой связи вспомнили процесс над нацистскими военными преступниками, на котором я в свое время был переводчиком. Таким образом, назавтра в семь часов утра мне надлежало быть в определенном месте на Видземском шоссе, где меня подберет машина Совета Министров.

Что ж, я явился вовремя, машина тоже. Рядом с шофером сидел управляющий делами Совета Министров Каценс. Ничего особенного о нем сказать не могу, единственно помню, что он был очень заносчив. Я ехал на заднем сиденье, и за всю дорогу до Цесиса он не проронил ни слова. По сторонам шоссе уже выстраивались люди с флажками и плакатами, чтобы от имени латвийского народа приветствовать Хрущева и Ульбрихта. Приехали в Рауну, в колхоз «Сарканайс Октобрис», и очень долго нам нечего было делать. Наконец появились высокие гости. У колхоза была и своя собственная знаменитость – Герой Социалистического труда и депутат, свинарка Милда Фридрихсоне. Простая, сильно уже в годах женщина, кажется, по-русски не говорившая вовсе. Хрущев тут же взял ее в свою машину, надо же было показать, что глава государства близок народу. Она там сидела молча, чувствовалось, что ей в том лимузине очень не по себе.

Затем вся кавалькада отправилась на пастбище – колхоз «Сарканайс Октобрис» славился главным образом молочным животноводством, разводили здесь знаменитую бурую латвийскую породу коров. Вокруг Хрущева и Ульбрихта толпилось множество народу. Вся немецкая делегация – сельскохозяйственные руководители высокого ранга, депутаты парламента. Я рассматривал их не без интереса. Один меня поразил чисто военной выправкой, у меня возникло подозрение, вскоре подтвердившееся: то был майор вермахта, теперь ставший генеральным директором крупного химического предприятия.

Сыграли гимны СССР и ГДР, и Хрущев начал речь. Культивированные пастбища – это, конечно, хорошее дело, он видит, что латыши умеют делать такие вещи, но кукуруза еще лучше. Я тут же переводил его слова на немецкий, так как на этот раз считался официальным переводчиком Хрущева и Ульбрихта. Пельше знаками показывал, что он удовлетворен тем, как я это делаю. Но тут произошло то, чего никто не мог ожидать и тем более предвидеть: наш министр сельского хозяйства Александр Никонов стал возражать Хрущеву! Я министра знал с 1941 года, вместе были в армии. Это был человек, отношения которого с друзьями, коллегами, знакомыми не менялись; независимо от крутизны его карьеры он оставался все тем же. На Никонова можно было положиться. Его имя даже стало у нас нарицательным, «один никонов» означало единицу измерения человеческой честности и надежности. Отмечаю это особо, поскольку приходилось встречать немало людей, которые при восхождении по карьерной лестнице резко менялись в отношении прежних друзей и знакомых: вначале место былого «ты» заменяло «вы», потом человек перестает вас узнавать и здороваться. Таким был, например, Вилис Круминьш.

Что происходило дальше на колхозном пастбище? Хрущев Никонову ответил, но тот не сдавался и приводил все новые доводы. Строго расписанный по минутам день трещал по швам, спор затягивался. Выглядело это так: Никонов скажет пять или десять слов, Хрущеву этого недостаточно, он отвечает минут десять. В конце концов Хрущев сказал: «Делайте, как хотите, рубль нас рассудит».

Окружающие были поражены – это прозвучало поистине демократично! И настроение в руководстве Латвии в те дни было близко к эйфории. Комиссию, отвечавшую за организацию визита, возглавлял Эдуард Берклавс, его ближайшим другом и помощником был директор Института экономики Паулс Дзерве. Всем казалось, что визит Хрущева – подтверждение национальной линии партии, которую в Латвии связывали прежде всего с именем Берклавса, но которая охватывала широкие слои общества. Наряду с приверженцем категорического императива Эдуардом Берклавсом были и гораздо более умеренные руководители, осторожно поддерживавшие его, среди них – Янис Калнберзиньш, Вилис Лацис и другие.

На пастбище было потеряно много дорогого времени, но после этого состоялся еще и митинг. У меня есть фотографии, сделанные в тот день: рядом стоят Ульбрихт, Хрущев и Крупников. Позвали меня переводить беседы двух крупных политиков, и я был готов это делать, но – они между собой не разговаривали! Фактически я оказался в статусе безработного, но на фото все-таки попал. Еще был обед в Доме культуры, и то, что там подавали гостям, в советских магазинах нельзя было не только купить, но и увидеть.

На другой день мне наконец-то было что переводить; на текстильной фабрике «Ригас аудумс» присутствовала публика, так сказать, второй категории, ни Хрущева, ни Ульбрихта там не было. Самым видным представителем делегации ГДР был там, пожалуй, Фридрих Эберт – сын одного из основателей Социал- демократической партии Германии, занявший видный пост в ГДР несмотря на то, что его отец представлял крайне правое крыло социал-демократов и считался оппортунистом. Эберт дарил детям какие-то пустячки, жал руки женщинам с таким видом, будто у него на груди был ярлык: сын бывшего президента Германии, основателя социал-демократии.

И в одной, и в другой свите, сопровождавшей глав государств, были люди, привлекавшие мое внимание. Один москвич держался чуть поодаль, за всем и всеми наблюдал, и было понятно, что у него своя задача. Я спросил, кто он такой. Семенов, заместитель министра иностранных дел. Тут я вспомнил – именно его, тогда молодого человека и относительно молодого дипломата, в 1945 году назначили представителем Москвы в Берлине. В то время его неофициально называли: советский гауляйтер в оккупированном Берлине [135] Гауляйтер – руководитель округа. В гитлеровской Германии так именовали политических руководителей территориальных организаций национал-социалистической партии. . Позднее вышли в свет довольно любопытные воспоминания Семенова, но, думаю, о самом интересном он умолчал. Знал он, безусловно, очень много, с этим человеком мне хотелось бы поговорить. Потом он уехал в Германию и там, уже после всех грандиозных перемен, умер.