Гунта Страутмане - XX век: прожитое и пережитое. История жизни историка, профессора Петра Крупникова, рассказанная им самим

Литву объединяет не только католическая вера, значение которой колоссально, но и это живое ощущение истории.

Надо сказать, и Эстония отличается от Латвии. У эстонцев какой-то свой, особый воздух. Помню, в 1953 году автостопом мы добрались до Таллинна и на другой день зашли в кафе. Там ощущалась совсем другая атмосфера, чем в рижских кафе. Это было заведение «старых, добрых времен», сохраненное целиком и полностью.

Разница чувствовалась и во многом другом. Один пример. Не помню уже, в каком году я приехал в Лимбажи на какое-то мероприятие. Там удалось поговорить с первым секретарем латвийского комсомола, жена которого была моей студенткой, так что он со мной обращался вполне демократично. Парень рассказал, что в Эстонии только что прошел семинар комсомольских секретарей Латвии, Эстонии, Литвы и северо-западных областей России (Псковской, Новгородской, Ленинградской и т. д.). Состоялся и прием у лидера эстонской компартии Кэбина; тот, между прочим, спросил секретарей, за что или против чего в настоящий момент борется комсомол. Ответ был, что борьба идет – боюсь ошибиться в названии – с чарльстоном или другим модным тогда танцем. Кэбин усмехнулся: «Боритесь, боритесь, только вас, молодые люди, ждет в этой борьбе поражение. Будучи комсомольцем, как вы, я боролся против танго – и мы проиграли. Потом был фокстрот, и опять неудача. Думаю, ничего у вас не выйдет».

Я очень сомневаюсь, что наш Калнберзиньш осмелился бы сказать нечто подобное.

К слову – еще кое-что о Калнберзиньше. Близилась какая-то годовщина Латышской дивизии. И председатель знаменитого колхоза «Лачплесис» Каулиньш пригласил отметить это событие у него в Лиелварде. Мы прикатили в двух или даже трех автобусах, вышли и строем прошли к колхозному правлению. Видим – у ворот стоит мумия: Калнберзиньш. Давно уже на пенсии, одряхлевший. Последовал торжественный обед, речи, все как полагается. Слово взял и Калнберзиньш. Рассказывал о формировании дивизии с первых дней, о том, как представителей латвийского правительства принял Мехлис и разбранил: вы, мол, бросили свою Латвию, сбежали. Калнберзиньш добавил: «Вилис Лацис и я вышли от него не уверенные, что останемся на свободе». Но на другой день всех вызвал другой большой начальник, и тогда уже договорились о создании Латышской дивизии.

Юбилейные речи отзвучали. Мы вышли на свежий воздух. Кто- то из нас спросил его: «Ян Эдуардович, я вас слушал много раз, но в первый раз вы говорили так открыто». – «А что ты хотел? Тогда я был чиновник, а теперь – свободный гражданин!»

Я говорил уже не раз, что время Ванагса и Цекулини в Сельскохозяйственной академии было счастливым для меня. Притом лучшим оно было не только в моей, но и в жизни многих преподавателей, доцентов и профессоров, работавших в Академии в тот период. В обстоятельствах послевоенной Латвии, повседневно терроризировавшейся властью, мы при этих двух ректорах пользовались почти невероятной свободой, ибо эти два человека были опорой в борьбе с худшими проявлениями сталинизма, с догматиками. Но в 1961 году Ванагса перевели на работу в Министерство сельского хозяйства.

Нужно было искать нового ректора. После пары достаточно серьезных кандидатур остановились на Павилсе Зариньше. Студентка, бывшая в ту пору секретарем комсомольской организации факультета, высказалась в том смысле, что Зариньш очень хороший ректор; единственное, чего ему недостает, это души. Я знал, что за новым ректором тянется длинный, как тогда выражались, хвост: он сам служил в легионе, среди родни – также легионеры и айзсарги. Будучи не особенно умен, он при этом еще чувствовал себя политически неуверенно, а потому неуклюже старался быть, как говорится, католичнее папы римского. В Академии и партийной организации он ориентировался на таких людей, как Жемчужина, муж которой, как уже упоминалось, служил в Политуправлении Прибалтийского военного округа – одном из бастионов сталинизма. Так как у меня с Жемчужиной были более чем натянутые отношения, мое положение в Академии резко ухудшилось. И происходило это на фоне ужесточения всего и вся, развернувшегося в республике и во всем Советском Союзе.

Когда расправились с Берклавсом, его сторонниками и сторонниками сторонников, к власти пришли люди, которых мы называли группой Пельше-Восса. Они смотрели только на Москву и подчинялись указаниям оттуда беспрекословно.

Пельше происходил из хорошей семьи. Его брат был главой латышского церковного прихода, кажется, в Нью-Йорке. Но сам Арвид Пельше был старый коммунист. Ему удалось невредимым пройти через тридцать седьмой год, и он дрожал от страха, что такое может повториться. Таких функционеров было немало. Например, в университете – хотя бы заведующий кафедрой истории КПСС Владимир Мишке. Люди этого сорта обладали тончайшим нюхом – они заранее чуяли, что может случиться. Август Восс был типичным управленцем. Его родители, сибирские латыши, были весьма национально настроены и, между прочим, неодобрительно смотрели на русскую жену своего сына. Но от национализма родителей к Воссу не пристало ни атома.

Группа Пельше-Восса и ей подобные определяли общественный климат Латвии. Как раз при них, в 1961 году, и приступил к работе новый ректор Сельскохозяйственной академии, радикально изменив мое положение.

К началу шестидесятых годов Хрущев полностью исчерпал запас своих позитивных реформаторских идей. Спонтанные возвращения к ним случались – например, Хрущев единственный на заседании Политбюро ЦК КПСС проголосовал за опубликование повести Александра Солженицына «Один день Ивана Денисовича», но в целом Хрущев был уже не тот – состарился, утерял связь с жизнью. Многие его распоряжения были совершенно бессмысленны. Скажем, в сущности, мелочь: на городских окраинах запретили держать коров. На первый взгляд вроде бы и разумно, но никто не просчитал последствий этого шага. Как мне рассказывал русский офицер в Елгаве, «раньше ходили к латышке за молоком, а теперь вместе с ней стоим за молоком в очереди». Абсурдными были некоторые реформы Хрущева в самой партии; например, она, партия, была разделена на две части – промышленную и аграрную. Все приметнее заявляли о себе силы, выступавшие, если пользоваться лексикой тех лет, против линии XX съезда партии.

Любопытный эпизод произошел в 1963 году, когда я был приглашен на Всесоюзный слет директоров сельскохозяйственных техникумов; неделю или две мне предстояло с ними вместе путешествовать по Латвии. Переводчик там не требовался, общение происходило на русском языке, который все понимали. В мою задачу входило рассказать о Латвии вообще и об отдельных ее районах и краях в частности.