Гунта Страутмане - XX век: прожитое и пережитое. История жизни историка, профессора Петра Крупникова, рассказанная им самим

Но приходилось встречаться и с другой реакцией. В ходе одной из лекций я цитировал двух латышских крестьян – Скрастыньша-отца из Закюмуйжи и Лаздыньша из Вецпиебалги. Старый Лаздыньш, проживший долгую жизнь, помнил еще графа Шереметева и барона Вольфа. Когда я спросил, какая разница была между этими двумя господами, Лаздыньш, поразмыслив, сказал: «Знаешь, Петр, разница была очень даже заметная. Для Шереметева я был слуга и только, ничто больше его не интересовало. А для Вольфа я был – да, слуга, но к тому же еще и латыш». Для Шереметева национальная принадлежность крестьянина не имела значения, для Вольфа – очень даже имела.

После лекции ко мне подошла дама и сказала ледяным тоном: «Всего я могла ожидать от вас, но только не того, что вы в немецкой аудитории будете цитировать каких-то двух латышских бауров!» [151] «Бауры» – искаженное немецкое Bauer – в Балтии было довольно пренебрежительное обозначение представителей крестьянского сословия. .

Но я хотел объяснить той самой балтийско-немецкой аудитории, почему до 1940 года русские латышам были ближе и симпатичнее, чем немцы. Еще и в 1940 году некоторые дипломаты и журналисты отмечали: если приходилось выбирать между русскими и немцами, латыши предпочитали первых, русские, по крайней мере, не смотрели на них свысока. В старшем, уходящем поколении балтийских немцев это высокомерие в той или иной степени сохранилось до наших дней.

После перехода на кафедру всеобщей истории я довольно быстро подготовил свой курс новой и новейшей истории стран Западной Европы и Америки, но разработал его лишь в общих чертах, так как никогда не повторял из года в год одни и те же лекции.

Для меня всегда были особенно важны две вещи: во-первых, знать и учитывать разные точки зрения на предмет и, во-вторых, – видеть контекст. Контекст – так меня, между прочим, прозвали студенты. На моем курсе не было экзамена, но была система зачетов, которую я разработал постепенно. Чтобы получить зачет, студенту нужно было потрудиться. Во-первых, следовало заполнить «простыню» – лист бумаги, по вертикали разделенный на полосы по 25 лет в каждой, начиная с 1600 по 1875 год. По горизонтали слева шли названия стран: Франция, Англия, немецкие государства – Пруссия, Австрия, затем Россия, Латвия. Заполненная таблица для студента оказывалась неожиданностью. Бог ты мой! Степан Разин и Людовик XIV жили в одно время! Иван Грозный сидит на троне левее, Мартин Лютер проповедует чуть правее: они современники!

Второй задачей были карточки. 12 групп составляли начальную картотеку студента. Политики, полководцы, партии и так далее – факты, которые моим слушателям нужно было знать, чтобы на лекции я не тратил на них лишнее время. Третье задание – нужно было написать краткую, не больше одной страницы, рецензию на главу какой-нибудь книги или журнальную статью. Четвертое: историческая география – уметь найти на карте, где когда-то была Силезия, где – Эльзас и тому подобное. Несмотря на то, что для студентов это означало дополнительные усилия, ни малейшего протеста с их стороны я не ощущал.

Мне также важно было, что я, преподнося свой абсолютно беспартийный, нисколько не политизированный предмет, могу говорить о важных, в том числе политических материях, побуждаю по-новому взглянуть на тот или иной актуальный вопрос. Например, сравниваем экономики Франции и Англии в XVII и XIX столетиях. Как отличается уровень экономики в начале и в конце и как это соотносится с экономической политикой государства. Франция переживала кольберизм – систему Кольбера: вся экономика регламентировалась сверху. Будучи министром, Кольбер устанавливал стандарт всех производимых товаров, скажем, цвета тканей, их ширину и пр. Цель его была при этом весьма практичной: как можно больше экспортировать, как можно меньше ввозить. В свою очередь в Англии преобладала free trade, достаточно свободная конкуренция. Государство не вмешивалось в экономику или, если уж вмешивалось, то крайне осторожно. Если мы сравним народное хозяйство обеих стран в XVII и XIX веках, то увидим колоссальную разницу. Англия сделала могучий рывок, Франция отстала. Думающий студент делает вывод: план полезен во многих отношениях, но он не слишком способствует развитию экономики.

Второй вопрос, который я рассматривал во всех деталях, косвенно побуждая слушателей проводить параллели, – преимущества двухпартийной системы на примере партий вигов и тори в Англии. Однажды в городе я встретил своего бывшего однокурсника, работавшего в тот момент в Лиепайском педагогическом институте. Он сказал: «Говорят, ты вовсю агитируешь против однопартийной системы?». Я изобразил удивление: «Да что ты! Ни в коем разе!». А он: «Ну да, прямо ты это делать не станешь. Но ты так смачно описываешь прелести двухпартийной системы, что люди волей-неволей приходят к выводу: так было бы лучше!» Дисциплина, которую я преподавал, позволяла говорить с молодежью о многом. И можно было заметить, что, по крайней мере, часть студентов ловит и понимает посылаемый сигнал, в то время как другие просто сидят и прилежно записывают услышанное.

Более или менее скрытое сопротивление официальной идеологии ощущалось и в работе других преподавателей. Илга Крейтусе вспоминает о четырех университетских преподавателях, умевших представить альтернативную точку зрения, подавая это как «заблуждения» буржуазных теоретиков и практиков. То был скрытый, но, тем не менее, находивший себе выход протест против всеобщего оболванивания. Ибо именно так: советская система взращивала и поддерживала идиотизм. Сегодня я с удовольствием читаю воспоминания Ариса Пуриньша о партийной организации Латвийского университета. На партсобрании принимали одно за другим решения вести активную контрпропаганду и т. д. «А на занятиях Крупников тем временем продолжал нормальную научную и педагогическую работу».

Думаю, что активное сопротивление в условиях Советской Латвии было безнадежным. Правота была на стороне тех, кто активно действовал на своем поприще, развивая экономику и культуру республики, чтобы та не увязла окончательно в болоте застоя и невежества, чтобы вновь прибывшие понимали: здесь не совсем Советский Союз, здесь Прибалтика (так в совокупности называли в СССР три балтийские республики).

Я уже упоминал о том, что был в Москве, в Московском университете на курсах повышения квалификации преподавателей новой и новейшей истории; провел тогда, в 1972 году, в советской столице три месяца. Мы жили в ДАСе – Доме аспирантов и стажеров, где обретались, надо сказать, представители множества народов. В нашей комнате имелась радиоточка. Я слушал – и не знал, смеяться или рыдать. Что они там несли! Через полчаса я почувствовал, что эта ахинея воздействует на разум и душу. Ты не можешь отбиваться от каждой фразы, не успеваешь огрызаться. Кажется, еще немного – и ты сам мог бы поддаться, смириться с этим бредом. Я выключил радио, после чего мой сосед по комнате, преподаватель истории партии из Томска жалобно сказал: «Петр Яковлевич, как же так? Мы остаемся без информации!». Вот так: для него это была информация!