Гунта Страутмане - XX век: прожитое и пережитое. История жизни историка, профессора Петра Крупникова, рассказанная им самим

Библиотеке Мисиня я благодарен за многое. Там меня ждали не только печатное слово и рукописи, но и Карлис Эгле собственной персоной. Даже сегодня, стоит назвать его имя, как мне хочется встать.

Кем он был, Карлис Эгле? Директором, позже – главным библиографом библиотеки Мисиня, примерно тем же, что Алексей Апинис в отделе Леттоники Государственной библиотеки. Но между ними была и разница. Задав вопрос Апинису, вы получали исчерпывающий ответ. А Карлиса Эгле и спрашивать было не надо. Встретишь его на лестнице или в коридоре – он спросит первым: «Чем вы нынче заняты, что изучаете?». И стоит тебе назвать тему твоих последних изысканий, как на тебя обрушивается целый поток рекомендаций: я вам советую посмотреть то-то, заглянуть туда-то, потом вот еще что… То была духовная щедрость. Я старался потом в свою очередь не скупиться и вплоть до сегодняшнего, более чем солидного возраста щедро делиться всем, что знаю, с молодыми историками и всеми теми, кому в силах помочь.

Как в каждом крупном книгохранилище, в библиотеке Мисиня был свой спецфонд. И мне очень жаль, что и в Государственной, и в университетской, и в библиотеке Мисиня этот фонд ликвидирован. Его следовало сохранить, разумеется, обеспечив к содержимому свободный доступ.

Правила доступа к материалам спецфонда в советское время не были неизменными. Одно время он был открыт для студентов с направлением преподавателя, потом требовалась подпись декана, а позднее – еще и секретаря партийной организации.

В спецфонде библиотеки Мисиня работали две дамы. Одна – старая коммунистка Лина Залькалне, когда-то директор Латышской школы в Пскове; позднее она какое-то время была на подпольной работе в Латвии. Вполне лояльной к генеральной линии партии она не была, поскольку сочувствовала Берклавсу и его группе. Фамилия второй была Иоффе. И обе дамы по субботам, в шесть часов вечера, когда библиотека закрывалась до понедельника, давали мне на дом The Economist [156] The Economist – еженедельное издание, выходящее в Лондоне с 1843 года. . Это было грубейшим нарушением всех правил. Я прятал журнал под всеми рубашками и затем шел по улице с особой осторожностью: я не мог позволить себе, скажем, попасть под машину и оказаться в больнице, где пришлось бы раздеваться. Из телефона-автомата я звонил домашним, предупреждая: «Сегодня вечером у нас гостит Николай Иванович».

Почему Николай Иванович? А вот почему. Я читал многочисленные материалы партийных съездов, чтобы понять, что происходило в СССР в двадцатые годы, и однажды наткнулся на изложение речи Бухарина. Бухарин в свое время был соратником и едва ли не другом Сталина, а затем его жертвой в прямом смысле слова: его судили и расстреляли по прямому приказу «вождя». Но, еще будучи одним из руководителей страны, он однажды сказал, что The Economist хотя и буржуазное, но тем не менее очень хорошее издание. С тех пор имя Николая Ивановича Бухарина стало для меня чем-то вроде пароля, когда я возвращался из библиотеки Мисиня с опасным журналом за пазухой.

Оба мои сына владели английским, и я сомневаюсь, чтобы в Советском Союзе была хотя бы еще одна нормальная семья, в которой сыновья-подростки читали The Economist. Как-то у нас в гостях был знакомый, бывший рижанин, оказавшийся в Латинской Америке. Поговорив с моим младшим сыном, он решил, что тот в каком-то кружке углубленно изучал проблемы стран Латинской Америки. А молодой человек попросту вспомнил кое-что из прочитанного в английском журнале. И за это спасибо библиотеке Мисиня.

У нас с женой, если говорить о воспитании сыновей, была проблема: растить их в общепринятом, то есть, как бы в коммунистическом духе или с самого начала говорить им все как есть. Такая же проблема существовала во многих семьях. Я знал одно семейство: жена настроена умеренно антисоветски, а муж, бывший военный, работавший при Совете Министров, категорически против системы. После смерти этого человека я беседовал с его сыном. Оказывается, они с отцом вообще никогда не говорили о политике.

Итак, мы с женой думали – что делать с сыновьями? Был, кроме всего прочего, риск, что мальчики проболтаются. И все же мы решили – рискнем, нельзя, чтобы сыновья выросли идиотами. Я действовал осторожно – в тринадцать лет шли первые объяснения, годом позже – нечто большее. Я им говорил о том, что на меня самого произвело наиболее сильное впечатление: материалы XIII съезда партии [157] XIII съезд ВКП(б) состоялся в мае 1924 года. , борьба с Троцким, XIV съезд с участием Зиновьева и Каменева и, наконец, XVII съезд, на котором Сталин заставил всех «опущенных» членов Политбюро ЦК лизать себе известное место. Они каялись в своих ошибках и во весь голос славили Сталина. Но он сразу после этого жестоко рассчитался с ними, наслаждаясь своей абсолютной властью. Эти люди были умнее и образованнее его, Сталин им завидовал. Но на его стороне были полная беспринципность, отсутствие угрызений совести и совести как таковой. Плюс у него был характер, и это все решило.

В благополучном государстве можно обойтись без великой, могучей личности, в ней нет необходимости. Но в обстоятельствах драматических, таких, как революция или постреволюционная эпоха, или война, главное уже не образование, не то, сколькими иностранными языками ты владеешь. Главным становится характер, со знаком плюс или минус, и в решающие моменты именно несгибаемая воля решает все. В этом смысле Сталин превосходил и Зиновьева, и Бухарина, и всех прочих.

Все это я старался объяснить сыновьям. Младшему к началу чехословацких событий [158] Имеется в виду так называемая Пражская весна – попытка смягчить коммунистический режим Чехословакии. Целью реформаторов был «социализм с человеческим лицом»; попытка была сорвана вторжением войск Советского Союза и стран-участниц Варшавского договора. исполнилось четырнадцать, и я помню, как он сидел в раздумье – что делать. Затем наступил период уже упомянутого журнала The Economist. Так мы с женой в конце концов получили то, о чем мечтали, – сыновей, в которых видели единомышленников и друзей.

Еще при Брежневе начали складываться первые контакты с латышской диаспорой. Тут вступили в действие две разнонаправленные силы с несхожими идеологическими интересами и нескрываемой целью – одолеть противную сторону.

С одной стороны это было государство, вооруженное всем, что только возможно, – это были и Коммунистическая партия, и армия, и Комитет государственной безопасности со всеми его щупальцами – Комитетом по культурным связям и прочими структурами. Тут, правда, надо сразу добавить: не все люди, вовлеченные в эти инстанции, стопроцентно поддерживали ту идеологию. Это я могу утверждать хотя бы на примере Кезберса, которого узнал достаточно близко.