Гунта Страутмане - XX век: прожитое и пережитое. История жизни историка, профессора Петра Крупникова, рассказанная им самим

Перед отъездом я пошел в архив и скопировал личное дело ректора Рижского Политехнического института Валдемара Францевича фон Книрима – деда премьер-министра Швеции Улофа Палме. Я надеялся встретиться, если повезет, с главой шведского правительства и лично преподнести эту копию. Но в консульстве Швеции в Ленинграде узнал, что Палме убит.

Я решил не лететь в Швецию из Ленинграда, а поехать через Финляндию. Самолетом я бы добрался, разумеется, быстрее, но мне очень хотелось еще раз повидать Финляндию.

В городе Турку сел на паром. Спального места там не полагалось, надо было как-то скоротать ночь. По соседству случился юноша-филиппинец, знавший французский, испанский и английский языки. Для него это была образовательная поездка, путь его лежал через Финляндию и Швецию дальше, во Францию.

Я сидел и думал, что моим сыновьям нечего и мечтать о таких образовательных поездках…

В Стокгольме я интенсивно работал в Королевской библиотеке. Я подружился с Вилнисом Залькалнсом – молодым, обаятельным человеком (прожившим, к сожалению, очень недолго). Мы встречались почти ежедневно. Он был тесно связан с Бруно Калныньшем, многолетним лидером латышской социал-демократии, и я спросил – не могу ли я встретиться с этим человеком, уже успевшим стать живой легендой? Нет: после вторжения советских войск в Чехословакию Калныньш не принимает никого из СССР, за исключением людей, высланных из страны властями.

19 марта, в мой день рождения, я прочел в Стокгольмском университете лекцию об исторической науке в Латвии. Очень сухо, основываясь лишь на фактах. В первом ряду сидел Улдис Германис. Я его знал с 1936 года, когда он с отцом Янисом и матерью, так же как мы, проводил лето в Доме отдыха железнодорожников в Дубулты. Улдис в то время был, несмотря на молодость, настоящей звездой, – спортсмен, чемпион с соответствующим, то есть непомерным самомнением. Людей вокруг он попросту не замечал. Зато отец был его полной противоположностью – полный интереса к людям, он, скажем, часами беседовал с моей матерью.

Германиса и Эзергайлиса разделяла давняя личная вражда. Эзергайлис не пригласил на конференцию в Марбург Германиса, изучавшего как раз рассматриваемый период истории, зато позвал, как он выразился, «какого-то жидка». Больно задетый, Германис написал, что Петр Крупников – известный чекист. Эзергайлис возразил: Крупников пользуется доброй славой, причем не только в Риге. Я тоже написал тогда Германису, напомнил и о том, как встречались и беседовали в Юрмале наши родители. Ответа не было.

Теперь в Стокгольме Германис после лекции задал мне вопрос о прегрешениях академика Дризулиса. Тот издал заново воспоминания старых латышских стрелков, впервые опубликованные в 1921 году в Пскове, и даже не упомянул о предыдущем издании. Германис считал подобное недопустимым. Я как будто должен был защищать мастодонта советской исторической науки, но я своим долгом советского патриота пренебрег и согласился с собеседником: да, Дризулис должен был указать на первоисточник. А еще я сказал ему по-латышски (конференция вообще-то проходила на немецком языке): вы зануда, не нашли нужным ответить мне после своих нападок!

После чего мы вместе пошли опрокинуть рюмочку.

Наутро я нашел на своем столе записку: Бруно Калныньш уведомлял, что может меня принять. Я позвонил, договорился о времени. Дочь политика, преподавательница шведского языка, предупредила: у нас два часа и ни минутой больше, отцу, как-никак, восемьдесят семь лет.

Я вошел. Из окна кабинета открывался вид на озеро, одно из озер, окружающих Стокгольм с востока. В Риге Калныньш жил у Киш-озера, и здесь был сходный пейзаж.

Мы сидели и говорили о Боге и мире. Необыкновенный человек с самобытными взглядами и суждениями и фантастической памятью!

Таковы были события и встречи, готовившие меня к резкому повороту судьбы после страшной аварии, в которую я попал в 1991 году. Но прежде мне нужно рассказать о тех препонах, с которыми пришлось столкнуться в восьмидесятые годы в продолжении моей академической карьеры.

В конце семидесятых годов мой младший сын женился (нужно сказать, этот брак давно расторгнут). Семья, с которой он тогда породнился, и он сам подали документы на выезд в Израиль. В то время это означало перейти в категорию предателей Родины.

В то же самое время и я оказался персоной второго сорта – человеком, потерявшим доверие. До этого как бывший фронтовик, как член партии я пользовался известным уважением, теперь же все рухнуло. Прежде всего, меня отстранили от руководства конференциями. Уже полностью готовый сборник научных статей вместо меня подписали к печати люди, не имевшие к нему никакого отношения. Мне предстояла поездка в Австрию, с учеными которой нас связывал пятилетний договор. В последний момент моя фамилия из списка отъезжающих была вычеркнута. Резкое охлаждение со стороны окружающих замечалось на каждом шагу. Это почувствовала и моя жена. Как-то мы пошли поздравить с днем рождения одного из коллег; он не звал гостей на праздник, поскольку это был и без того известный круг людей. Когда мы переступили порог прежде гостеприимного дома, на лице хозяина отразилось такое смятение, что жена взяла меня за руку и увела, сказав при этом: «Пойдем отсюда, пожалеем беднягу, каково ему встречать гостей с такой-то рожей!». На факультете изменили тему исследовательских работ, теперь это называлось «Западная Европа и Латвия». Мои аспиранты также получили других руководителей.

В 1980 году, когда вышла в свет моя книга «Палитра лжи и правды», мне предлагали представить ее текст в качестве докторской диссертации. Я подготовил и отнес манускрипт на кафедру. Мой бывший аспирант сообщил, что бегло просмотрел текст, есть там и достаточно интересные вещи, но это все же явно не то, что требуется от докторской диссертации. Зав. кафедрой сказал, что текст смахивает больше на эссе, чем на научный труд, а потому все нужно полностью переработать. Один будущий профессор высказался так: много дыма, много огня, а понять ничего невозможно. Я не спорил. Потом в протоколе обсуждения я увидел имя и слова человека, который вообще там не выступал. По-видимому, все это должно было доказать морально-политическое единство коллектива.

Через какое-то время я познакомился и разговорился с директором московского Института всеобщей истории Чубаряном, и он мне сказал: переведите свою работу на русский, пришлите нам, и мы ее рассмотрим. Мне не хотелось тратить время на перевод. На счастье, у Кезберса (опять Кезберс!) были свободные средства; перевод книги, как содействующей созданию позитивного образа Латвии, поддержали финансово.