Гунта Страутмане - XX век: прожитое и пережитое. История жизни историка, профессора Петра Крупникова, рассказанная им самим

Что для жителей Бремена особенно характерно? Прежде всего – предприимчивость. Добросовестность, честность в делах и отношениях, готовность помочь – здесь сохранилось ощущение, что человек не один, что он представляет и город, и древний союз торговых городов – Ганзу. Там я не раз слышал выражение – Das ist nicht hanseatisch – это не в духе Ганзы.

В тот вечер у Шерфов, наблюдая за Луизой и ее гостьями, в чем-то неуловимо похожими на хозяйку, мне подумалось, что лицо народа создают во многом его женщины, и, как мне кажется, в нем явственно проступают и черты Луизы Шерф.

Для мужчин главное – работа, и если говорить о мужской половине собравшихся, то и в них было нечто общее – эти люди явно знали толк в работе, в них была надежность и уверенность мужчин, знающих цену себе и своему делу. Двухметровый хозяин приема был очень подвижен и говорлив. Он обратился к обществу: «Я вас пригласил, чтобы встретиться с нашим гостем, но попрошу его поберечь. Перекинуться парой слов – пожалуйста, однако не будем ждать от него длинных речей. Он проделал дальний путь, к тому же сегодня участвовал в конференции».

Тут человек, которого я про себя назвал капитаном дальнего плавания – такое у него было загорелое и обветренное лицо, сказал: «Das ist nicht hanseatisch! Это не по-ганзейски. Ты нас созвал специально для того, чтобы встретиться с профессором Крупниковым. Теперь он твой гость, ты можешь расспрашивать его, выкачивать из него драгоценную информацию, сколько угодно, а нас хочешь оставить с носом? – И он повернулся ко мне. – Господин профессор, у вас найдется столько сил, чтобы рассказать о настроениях в Латвии?

Пожертвуйте нам хотя бы минут десять. Мы знаем, что там живут латыши, но также много и русских». Шерф и «капитан» смотрели друг на друга, как два подростка, готовые схватиться. Я поспешил сказать, что попробую утолить их любопытство. Если уж господин бургомистр, проделав морское путешествие от Бремена до Риги, нашел в себе силы во время обеда подзакусить с местным историком, то мне грех отставать.

И я рассказал вкратце и, по-моему, вполне объективно, об отношениях латышей и русских. Добавлю, что в Латвии любой наверняка изобразил бы их совсем по-другому. Мое преимущество было, может быть, в том, что у меня и среди латышей, и среди русских были и есть в Латвии друзья, знакомые, коллеги, студенты. Прибавим всех тех, с кем вместе работает моя жена-врач, – мне были довольно хорошо известны настроения и этого немалого круга людей.

Последовало много вопросов. Одна дама спросила, осталось ли в Риге хоть сколько-нибудь евреев. Я привел несколько фактов и цифр – сколько их было до войны, сколько осталось после нее, сколько евреев приехали из других республик и какие отношения сложились у приезжих с немногими старожилами. В конце «капитан» (так и не выяснил, кто он был на самом деле) сказал Шерфу: «Вот видишь, разве не молодец я, что заставил тебя позволить нашему гостю сказать свое слово?».

Вся атмосфера этого вечера меня поразила. Ни один рижский бонза не уделил бы столько внимания какому-то лектору. И в Москве я с трудом мог представить себе партийного или государственного функционера, который пригласил бы к себе в дом историка. Здесь, в Германии, я впервые встретился с таким уважением к эрудиции, знанию, умению им поделиться. Такого рода пиетет начисто отсутствовал в Советском Союзе.

После конференции и приема в доме Шерфов мы отправились в Бремен, где я два месяца прожил в общежитии Института Гете. Там собрались учителя немецкого языка со всего мира – индийцы, представители стран Африки, англичане, французы. Пестрая публика. Я разговорился с ливанскими шиитами. Один из них, удивительно красивый юноша с длинными, тонкими пальцами, сказал: «Сейчас объявлена фатва против того проклятого Рушди [165] Имеется в виду обращенный против радикального ислама роман Салмана Рушди «Сатанинские стихи» (1988), после опубликования которого в Иране была объявлена фатва: каждый правоверный мусульманин должен при первой возможности предать смерти автора книги. Фатва в силе до сих пор. . Если бы я встретил его, то взял бы за шею и медленно, медленно душил…». Я спросил: «Вы читали его книги?» – «Нет, зачем?» Они свободно изъяснялись по-немецки. В общежитии было также много индийцев, но поговорить с ними мне не удалось – они все время были заняты на кухне, что- то варили и жарили. Кухню они целиком оккупировали, другим там места попросту не оставалось.

Профессор Эйхведе приглашал меня проводить выходные дни у него дома, но я, поблагодарив, отказался. Сказал, что не хочу отнимать у него время, которое он может посвятить семье. Профессор на это ничего не ответил, но я почувствовал, что мою деликатность оценили. К тому же я использовал каждое воскресенье, чтобы объехать и осмотреть окрестности Бремена.

В остальном свободное от лекций время уходило на Бременскую библиотеку, в которой можно было найти все, что душе угодно. Я читал, читал и читал. Вечером я был в библиотеке последним посетителем, по утрам нередко – первым.

После этой поездки меня стали приглашать в свои университеты те ученые, что присутствовали на конференции в Западном Берлине. Я выступал в университете Франкфурта-на-Майне, читал лекции в Бонне и многих других городах Германии, постепенно все лучше понимая особенности преподавания в тамошних университетах и круг интересов профессуры и студентов.

С Гертрудой Антон, которую все вокруг звали Гертье, вручившей мне в апреле 1989 года приглашение Бушмана, я со временем познакомился ближе и постепенно сдружился со всей ее семьей.

Гертье с детьми – Бенитой и Флорианом – часто приезжали в Ригу и обычно жили у меня. В свою очередь я, бывая в Германии, останавливался у них.

Первая, кого нужно назвать, говоря об этом семействе, – мать Гертье, Карин фон Борбели, балтийская немка по происхождению. Она родилась еще в царское время, училась в Кауцминде и этим весьма гордилась, до конца дней поддерживая связь с бывшими одноклассницами. Вторым браком она была замужем за венгерским эмигрантом. Карина пользовалась огромным авторитетом среди немцев-репатриантов из Латвии. Меня она всячески поддерживала с момента нашего знакомства. При второй или третьей встрече она сказала: «Кончай дурить, нам с тобой давно пора перейти на «ты»». Позднее в связи с возрастными изменениями характер ее несколько испортился, но все свои почетные звания и должности она сохранила. После нее балтийско-немецкое землячество Баварии возглавила Гертье.

В супружеской паре – Гертье и Эрих – главная роль, без сомнения, принадлежала жене. И все же, как говорили их дети, «без папы это был бы совсем другой дом». В своей жизни я редко встречал таких добрых, сердечных людей, как Эрих Антон, всегда готовый прийти на помощь любому, кто в ней нуждается. У меня при мысли о нем неизменно всплывает эпитет «шармантный». От французского «шарм» – естественное, трудно объяснимое обаяние. Это нечто не бросающееся в глаза, не кричащее о себе на каждом шагу. В какой-то степени его облик связывается у меня с его баварским нарядом. После знакомства с Эрихом я лучше начал понимать Улманиса, мечтавшего в Латвии парадный фрак или смокинг заменить латышской национальной одеждой. Что-то Улманису удалось, но все же по-настоящему народный костюм в обиход так и не вернулся.