Гунта Страутмане - XX век: прожитое и пережитое. История жизни историка, профессора Петра Крупникова, рассказанная им самим

Я сказал Фредерике – придется мне заночевать в какой-нибудь гостиничке там, по соседству. Она наморщила лоб: «Но там же нет ничего такого. Окраина. А вот что мы сделаем: я поеду с тобой!» – «Во сколько мы выедем?» – «Часиков в одиннадцать». Я смолчал. Ясно было, она что-то задумала.

На другое утро в одиннадцать утра появляется Фредерика, и ее не узнать. Обычно она одевалась очень просто, демократично. А тут – суперэлегантное платье, наряд, в котором можно появиться на великосветском приеме. Серьги, дорогое ожерелье, туфли на высоком каблуке. Хоть стой, хоть падай – как говорят немцы, Kleider machen Leute. Платье делает человека.

В том учреждении мы оказались без десяти двенадцать. Я всю дорогу молчал, ни слова не сказал и теперь. В двенадцать вышел последний посетитель, служащая собиралась запереть дверь, но Фредерика поставила на порог ногу на высочайшем каблуке и сказала: «Ich bin Bremenerin und eine Deutsche Staatsbürgerin». Я – жительница Бремена и гражданка Германии. Ее тут же впустили. Через две минуты служащая позвала и меня: «Herr Professor, schreiben Sie bitte hier…». Господин профессор, подпишитесь вот здесь, пожалуйста. И еще через минуту я вышел оттуда со всеми нужными бумагами и печатями.

Могут сказать: это же блат. Но нет, тут явление совсем иного порядка. В данном случае, может быть, важнее всего прочего была интонация. Достоинство, с которым было сказано: Ich bin Bremenerin. И понимание, и признание этого достоинства и оснований к нему.

Доктор Лукович позднее стал моим врачом. Когда в 1998 году мне нужно было установить стент, я из Мюнхена приехал к нему в Бремен, он меня приготовил и доставил к кардиологам, которым предстояло меня оперировать.

Одним из них был профессор Энгель. Во время обхода он сказал, что операцию желательно провести в ближайшее время, весной. Но меня это не устраивало – у меня было много различных обязательств, и я спросил, нельзя ли отложить это дело на осень. «Почему же нет, – сказал профессор. И, уже уходя, добавил: – Только не удивляйтесь, если в эти месяцы между весной и осенью вам на грудь усядется слон. Знайте тогда, что это инфаркт». Энгель уже стоял в дверях, когда я произнес: «Ладно, тогда послезавтра». – «Нет, завтра», – ответил профессор.

Позднее, когда я уже выздоравливал, меня пригласили к Луковичам прочесть очередной реферат. Присутствовали около сорока человек. Приглашены были и профессор Энгель, и тот врач, который меня оперировал. Свое выступление я начал с того, что могу произнести эту речь благодаря трем людям. И назвал их по порядку: фон Лукович, профессор Энгель и оперирующий врач. Энгель пришел вместе с пятнадцатилетней дочкой. Потом девочка подошла ко мне и сказала: «Спасибо вам, я никогда еще не слышала таких хороших слов о моем отце!».

Луковичи, так же, как многие их соотечественники, крайне болезненно относились к вопросу так называемых «преступлений Германии». В ходе дискуссии по поводу выставки «Преступления вермахта» мы даже поссорились. Я говорил: нельзя называть всю армию, через которую прошли 19 миллионов человек, преступной. Это бросает тень на всех и каждого, а преступником был далеко не каждый солдат. Назовите это «Преступления в вермахте» или еще как-нибудь. Найдите более точное определение. А Луковичи – нет, вермахт прикрывал действия этих чертовых Einsatzgruppen, никаких других определений он не заслуживает. С годами общественное мнение все же склонилось к тому, что действительно нельзя обвинять всех поголовно. Когда виноваты все – никто не виноват.

В квартире профессора Новака в Бремене я однажды раскрыл газету и увидел статью с длиннейшим заголовком: «Я был национал-социалистом в Риге, и это было плохо» за подписью профессора Макензена. Мне это имя ничего не говорило. Спросил об авторе Новака и его жену, видную социал-демократку. Они были в курсе: Макензен – известный филолог, статья публикуется в связи с его 90-летием. Я только успел заметить, что любопытно было бы поговорить с юбиляром, как Новак уже стоял у телефона, и через минуту произносил: «С вами хотел бы поговорить один человек». После чего передал мне трубку. Я представился. Мне ответил женский голос: «Вы говорите, как балтийский немец. Возьмите такси, мы его оплатим. Наш адрес…».

Оказалось, это тот самый Макензен, который когда-то помог бежать племяннику Карлиса Улманиса, отцу Гунтиса Улманиса, первого после восстановления независимости президента Латвии. В Риге Макензен преподавал в Институте Гердера. В свое время он поддержал Гитлера и потом, осознав, что совершил непростительную ошибку, решил оставить свою должность. Совесть не позволяла ему продолжать преподавательскую деятельность. Он рассказал, что встретил в ту пору выдающегося историка Рейнхарда Виттрама. Дело было в аллее парка; солнце пробивалось сквозь купы деревьев, и Макензен сказал историку: «Мы оба допустили ужасную ошибку. Я должен полностью изменить свою жизнь. Преподавать я больше не вправе, впредь буду заниматься лишь исследовательской работой». Виттрам встал как вкопанный, лицо его налилось кровью, он сжал кулаки и выкрикнул: «А я так не могу!». В дальнейшем он продолжал преподавать историю студентам.

Макензен подробно рассказывал мне о том, как не вдруг, постепенно стала проясняться для него суть гитлеризма. У меня был свой опыт в этом роде: я должен был перебороть в себе коммунистические иллюзии, опровергнутые временем. Я мог сравнить переживания и трудный путь избавления от ошибок, преодоленный бывшими последователями двух тоталитарных режимов. Наш разговор длился несколько часов. Ему было 90, он встречал меня в инвалидной коляске, и при всем том он был великолепен.

Во время моего второго пребывания в Бремене я получил приглашение выступить в церкви. В каждой церкви там есть помещение для прихожан, где проходят лекции и концерты. Моя лекция о положении в бывшем Советском Союзе была обставлена с большой помпой. Перед началом всем предложили чай, кофе, пиво. Слушатели были исключительно внимательны и дружелюбны. После лекции в Германии принято не задавать вопросы, а высказываться по поводу услышанного. Один из слушателей поднялся и сказал: «В вашем рассказе прозвучал пессимизм, вполне оправданный. Но посмотрите на Германию. В 1945 году мы были в такой глубокой яме, как никто другой. Наши города стояли в руинах, железные дороги были взорваны, наши мужчины оставались в плену или лежали в могиле, а многие выжившие стали калеками. А теперь – оглянитесь вокруг…». К нему присоединились еще несколько человек, выступивших один за другим в том же духе. Я слушал, сидя между священником и старостой прихода. Нужно было отвечать.

И я сказал: «Положение бывшего Советского Союза, конкретно – сегодняшней России хуже, чем положение Германии в 1945 году». Мои слова вызвали бурю возмущения. Эти люди нянчили свою беду десятилетиями, а тут вдруг приходит какой-то чужак и заявляет, что Советскому Союзу, закончившему в 1945 году войну победителем, хуже, чем тогда было им, немцам! Это неслыханно! Святой отец, лицо которого сделалось вдруг несчастным, жалобно сказал: «Профессор, вы прочли такую прекрасную лекцию! Зачем вам было дразнить эту аудиторию, где каждый слушатель был мною приглашен персонально!». Староста прихода был еще откровенней: «Вы сами-то понимаете, что вы только что сказали? Это ужасно!». Но я был невозмутим. «Ничего, давайте объяснимся».