Гунта Страутмане - XX век: прожитое и пережитое. История жизни историка, профессора Петра Крупникова, рассказанная им самим

Я счастлив, что был ими принят с такой сердечностью. Читая лекции в университетах Германии и за ее пределами, я чувствовал, что моя добрая слава что-то в свою очередь привносит в дом моих друзей. И Бенита, и особенно Флориан, полюбивший мои рассказы, это ощущали. Года два назад мой друг Ходенберг пригласил нас в ресторан. С нами был и Флориан. Зашла речь об одном эпизоде истории Германии, и Флориан с уверенностью объяснил, как и что там было. Мой друг удивился: «Откуда вы все это знаете?» – «О, у меня был превосходный домашний учитель», – отвечал он. Фактически в карьере Флориана Антона как политолога, в его работе, посвященной Латвии, есть и мой вклад, и семья это оценила по достоинству.

В дни, когда в СССР к власти пришел Горбачев, я снова стал вести дневник. У меня набрался целый ящик с дневниками, но я их никогда не перечитывал. Теперь, чтобы освежить память о событиях того времени, мне нужно иногда в них заглядывать. Правда, хочу сразу же заметить: ни своим, ни чужим дневникам я не склонен полностью доверять. Почему? Потому что у меня перед глазами пример Петра Крупникова. В какой-то день он устал и вообще ничего не записывает, в другой раз он слишком занят и ему опять же не до дневника. Не мудрено, что в тетрадь не попадает по-настоящему важное событие, зато вдруг нагло влезает туда какая-нибудь мелочь. Поэтому относиться к дневниковым записям нужно с разумной долей скепсиса. Но, конечно, не исключено, что там найдется и что-то нужное.

У меня нередко спрашивали о том, что служило предметом и моих долгих раздумий, – к кому или чему я наиболее причастен? В виду общности судьбы я чувствую принадлежность своему народу. Это относится не только к Холокосту, но и ко многому другому. Вступив в разговор с российским, латвийским или немецким евреем, я обнаруживаю, что у нас много общего. В то же самое время я чувствую свою чуждость некоторым типам и целым группам евреев, обитающим в разных странах. Например, евреи Украины кажутся мне чужими по сравнению с моими соплеменниками в странах Балтии. С немецкими евреями дело обстоит еще сложнее, поскольку сложна и трагична сама их судьба, и в чем-то они кровно близки мне, а в чем-то – все же нет…

Были в моей жизни периоды, когда я чувствовал себя совершенно своим среди латышей – например, в годы войны в Латышской дивизии. Нас связывало фронтовое братство, и национальные различия не были проблемой вообще. Или это в какой-то мере моя иллюзия? Я никогда не выяснял отношений по этому поводу, просто чувствовал свое родство с товарищами по оружию. Мы гордились своей Латышской дивизией, у нас были даже свои отличительные знаки – например, гимнастерку мы обрезали, делая короче, и сборки под ремнем были у нас свои, «фирменные». В русских частях – наоборот, чем длинней гимнастерка, тем лучше. Мы даже воинское приветствие отдавали по-своему – метров за двести можно было видеть, что честь отдает солдат именно Латышской дивизии. В то же время мы были солдатами русской, российской армии и именно таковыми себя и ощущали. Помню, майор Матисон, служивший в российской армии еще при царе, мне говорил о том же.

Я вообще, без сомнения, принадлежу Латвии, Балтии, даже мое немецкое произношение говорит об этом. Балтийские немцы немедленно это слышат, и это греет их душу. Дамы в годах готовы были обнять меня: «Sie sprechen so schőn Baltisch-Deutsch!» То есть: ваш балтийский немецкий так прекрасен! В Гамбургском университете после моей лекции один из слушателей сказал: «Лекция была хороша, но еще лучше было немецкое произношение лектора». Я уже упоминал: этот балтийский акцент, оттенок речи в Германии признается аристократическим. И с другой стороны, мне исключительно дорога и близка русская культура: мои родители были из России, и вся атмосфера дома была пронизана ею. Русская речь, литература, театр, музыка больше всего трогали и трогают мою душу. И к истории России, несмотря на мое теперешнее отношение к Путину, у меня вполне личное отношение. Это земля моих предков. Слава Богу, они уже в предыдущих поколениях жили вне черты оседлости и никогда – в тесноте и безотрадности еврейских местечек. Это оказало решающее влияние на моих родителей, ориентированных целиком на русскую культуру. Моя, можно сказать, двойная идентичность на фронте происходит оттуда же.

И, несмотря на все сказанное, я в наибольшей степени ощущаю себя евреем. Хотя бы просто потому, что об этом мне напоминали с самого раннего детства все и на каждом шагу. Даже моя внучка Моника, между прочим, по крови еврейка лишь частично, говорит: «Я везде сразу же объявляю, кто я, иначе раньше или позже мне об этом напомнят!».

Мне радостно вспомнить, что жизнь позволила мне избежать унижений. Мне приходилось в прямом и переносном смысле сражаться с врагами и недоброжелателями, но никогда и нигде я не позволил кому-либо себя унизить.

Каждый понедельник в университете Бундесвера – выставка новых журналов, и я специально приезжаю, чтобы их просмотреть. Мне запомнилось прочитанное в одном журнале: это огромное преимущество, когда ты знаешь взгляды и традиции местного народа и в то же время во всем остаешься собой. У тебя есть свой взгляд на вещи, и это значит очень много. Я находил не раз подтверждение этой истины в разговорах, скажем, со старыми латышами, которым пришлось так или иначе вращаться в русской среде: они или служили офицерами еще в царской армии (такие были в нашей дивизии), или оказывались на партийной или иной работе. Мы, люди разного происхождения, знаем и свое, и не свое и можем сравнивать. Правда, быть «не своим» иногда означает несвободу или даже смерть, и что говорить – это совсем другое. Но в принципе быть иным – совсем не обязательно только бремя.

Близился день моего семидесятилетия – 19 марта 1990 года. Незадолго до этой даты Гертье сказала – в конце концов, надо же тебе поехать в город, где ты родился, – во Флоренцию! Но я еще был советским подданным, и визу мне выдали в Германию, а не в Италию. Жаль.

Но однажды в гости к Антонам зашел доктор Ганс фон Зервальд. Мы беседовали, и Гертье сказала ему: «Вот незадача – у Петра скоро юбилей, круглая дата, а он не может поехать на место своего рождения, во Флоренцию: нет итальянской визы». – «Бог ты мой, нашли проблему! Берите мой паспорт, мы ведь похожи – оба лысые, не так ли?»

И мы с Гертье, сев в машину, покатили во Флоренцию. На границе паспорта никто не проверял. Комнату мы сняли не в городе, а в десятке километров от него – гостиницы во Флоренции слишком дороги. И вот я шагаю по улицам города, в котором родился… Я провел в нем лишь первые недели жизни, и ничто другое меня с ним не связывает. Но мои школьные товарищи через годы мне рассказывали, что наш классный руководитель Брусдейлинс говаривал обо мне: «Er ist ein echter Florentiner!» Он настоящий флорентиец! Сам я из его уст никогда этих слов не слыхал.