Александр Николаев - Так это было

Вспоминая все прочитанное в эмигрантской прессе за послевоенные десятилетия, особенно до прибытия на Запад «третьей волны», невольно замечаешь явную неприязнь к подсоветским людям и недовольство ими. Многие статьи пестрят такими фразами: «Не верьте нам: мы — дети лжи». «Им (подсоветским людям) лишь бы кошелек потолще да баба потеплее». Тут и «Драконья кровь», и другие пороки. Нет смысла приводить отдельные высказывания лиц, претендующих на знаменитость, где во всех падежах склоняется слово «страх». А читая очерк «Иван Евтеев получил приказ», спрашиваешь себя: раз уж такое умственное убожество у Иванов Евтеевых, раз народ уж так безнадежно погряз в пучине невежества и трусости — стоит ли печалиться о его судьбе?

Как сказал кто-то из французских писателей: «Народ, который может спасти лишь один человек, не следует спасать. Такой народ даже не заслуживает спасения».

В самом деле, кто такой Иван Евтеев — красноармеец 280-го полка, находившегося в 1939 году в занятой советскими войсками Польше? О его моральном облике и умственном развитии автор очерка черпает сведения из писем, адресованных Евтеевым своему дружку — Сашке Вязовому. Эти письма, если не считать рассуждений, общих для солдат любой армии мира, — просто повторение шаблонных фраз, взятых из красноармейских и официальных газет и уроков политграмоты того времени.

Но, оказывается, Иваны Евтеевы, вопреки закону природы (…Все течет, все изменяется), нисколько не эволюционировали в лучшую сторону. Оказывается, сравнительно недавно, да не простой солдат, а офицер Советской армии во время событий в Чехословакии повторял, как попугай, одну и ту же фразу и чехословаку, и американскому журналисту: «Нам дан приказ!»

И такое пишут люди, зачастую уже убеленные сединою, так сказать, в сумерках жизни!

Нет, не интеллектуальному уровню Ивана Евтеева и того советского офицера следует удивляться, а наивности и недомыслию и автора очерка, и американского журналиста! Ведь достаточно задать себе простой вопрос: могло ли письмо другого содержания в 1939 году дойти до адресата?.. (Скажу по секрету, что уже через несколько дней оба дружка сидели бы на Лубянке или тряслись бы в товарном вагоне на пути к ней.) И еще: мог ли советский офицер после истребления миллионов пленных Гитлером по лагерям, после выдачи оставшихся в живых союзниками на расправу Сталину, — мог ли он ответить американскому журналисту иначе, отлично зная, что его слова послужат лишь пищей для очередной газетной сенсации, а сам он после такого «интервью» «завербуется» на работу на один из островов ГУЛага?

Иван Евтеев в 1939 году мог питать иллюзии относительно гуманности и благородства западных стран. Советский офицер находится в более безвыходном положении. Он подобных иллюзий иметь не может.

Да, был и есть в русском человеке выращенный в течение многих веков страх перед властью. Чему же здесь удивляться? Ведь не римское право принесли с собою монгольские завоеватели на Древнюю Русь, а кнут и типично монгольскую жестокость.

А разве после избавления от монгольского ига на Руси наступила эра гуманизма? Некоторые монархи, их подручные и «…потомки, известной подлостью прославленных отцов», потрудились немало, чтобы поддержать и углубить на теле народном незажившие раны. Сколько жизней погубил полоумный Иван Грозный только в одном Пскове? А царствование Николая Палкина с неограниченной властью палачей-помещиков, разве это тот самый «золотой век», при котором народ мог бы избавиться от въевшегося в кровь хронического страха?

Правда, после восстания декабристов этот монарх пытался внести некоторую законность в обращение помещиков со своими крепостными, но большинство его начинаний носили односторонний характер и не были доведены до конца.

Вот что пишет об этом периоде уже после некоторого ограничения помещичьего произвола С. Г. Пушкарев в своей книге «Россия в XIX веке» (изд. им. Чехова, сс. 65–66):

«„Право помещиков наказывать своих крепостных за всякие продерзости“ не было урегулировано законом, и Николай I пытается нормировать это право законодательными постановлениями. (В сноске приводятся различного рода наказания. — А. Н.) С другой стороны, помещики за „жестокое обращение“ со своими крепостными (связанное, очевидно, с истязаниями или увечьями) подлежали, по закону, ответственности и серьезному наказанию. Беда была, однако, в том, что крепостные по-прежнему были лишены права жалобы на своих помещиков, так что дела о преследовании помещиков за жестокое обращение с крепостными могли возбуждаться только по инициативе местных властей, а последние обыкновенно не спешили проявлять в этом вопросе свою инициативу».

В сноске на той же странице мы читаем:

«„По ст. 1901, помещики, изобличенные в жестоком со своими крепостными обращении, сверх учреждения опек над ними и всеми населенными их имениями, лишаются права иметь в услужении своих крепостных людей и подвергаются заключению в смирительном доме“ на время от шести месяцев до трех лет. Всего в 1851 году в опеке состояло 200 дворянских имений за жестокое обращение их владельцев с крепостными».

Если принять во внимание сказанное выше о правах крепостных, то указанную цифру (200 семей) следует рассматривать, как ничтожную долю надводной части айсберга, не говоря уже о слабости наказания виновников.

Для подтверждения кажущегося пессимистическим вывода я приведу из книги вышеупомянутого автора (с. 238) некоторые сведения о состоянии суда того времени.

«Старый суд был одним из самых темных пятен дореформенной России. Взяточничество и вымогательство, произвол, лицеприятие, волокита и бесконечное хождение дел по инстанциям, судопроизводство под покровом канцелярской тайны (в отсутствии сторон) составляли его характерные черты. Для каждого сословия существовал отдельный суд с выборными, но невежественными и плохо оплачиваемыми судьями. Фактически „вершителями дел в судах были не судьи, а канцелярии судебных мест со всемогущественными секретарями во главе“ (Чубинский), ибо только они плавали как рыба в воде, в безбрежном бумажном море — неясных законов, запутанных инструкций и противоречивых решений высших инстанций. „В уголовных делах подсудимые годами ждали решения, и часто все это время томились под стражей; в гражданских делах стороны успевали иногда состариться, не дождавшись конца своей тяжбы“ (Чубинский). Карательная система была чрезвычайно жестокой; тяжелые уголовные наказания, как ссылка на каторгу или на поселение, обязательно сопровождались мучительными телесными наказаниями: наложением клейма, кнутом или плетью для лиц гражданского ведомства; палками, шпицрутенами или „кошками“ — для военных. Иногда эти жестокие телесные наказания означали в действительности мучительный вид смертной казни».