Александр Николаев - Так это было

— Тебе што?!.. — вздохнул дед. — Тебе, может, худо и не зробят…

— А вам?.. Почему именно худо будет вам?..

— Не ведаешь?..

— Откуда мне знать?.. В Устерхах я вас никогда не видел. Да и недавно я там…

— Я — Храпко! — произнес он шепотом. — Тот Храпко — мой племяш…

Новость меня ошеломила. Я прервал свое занятие с тряпками. Вспомнил прошедший день, наступление полицаев, полную неспособность и трусость партизанских командиров. Удирали, небось, как зайцы в лес? Значит никакого плана защиты села не было подготовлено? Понадеялись на глупость и занятость немцев?

— Ничего не скажешь: командиры! — негодовал я.

— И ваш племянник и другие!.. Грабить людей, да убивать подозрительных — на это они мастера!

— Так што ж, братка, на то ж война…

— Брось ты повторять глупости, дед! — вскипел я. — Оставь это дело молодым!.. Война!.. Разве так воюют?

Я отдавал себе отчет, что старик здесь ни при чем, но не мог сдержаться. Я видел бегство Вишняка. Значит его не предупредили, что поста впереди нет?.. А гибель Соболева? Почему он побежал так безрассудно? Может быть, после того задания ему было уж слишком тяжело жить, и он искал смерти?

Постепенно я задумался над своей судьбою. Побеги из лагеря и из эшелона закончились сравнительно благополучно. Подробности последних дней, особенно то, что произошло во время боя на ржаном поле (В ушах у меня еще звучали голоса: «Вон он!.. Бей его!..»), лишний раз подтверждали, что Промысл Божий оберегает меня. Ведь не обменяйся я патронами с Мадьяновым — все могло бы обернуться иначе? А так — я ни в кого не стрелял. И хотя будущее таило для меня много неизвестного — я был доволен таким окончанием партизанской эпопеи. Старику я сказал:

— Вы вот что, дедушка… На допросе говорите правду. Я в Устерхах — недавно. Вас я никогда не видел ни среди партизан, ни в деревне. Понятно?

Ночью я придумал себе фамилию и имя. Кто знает, может быть отчетность у немцев о пленных, тем более, об убежавших из лагеря, поставлена хорошо и тогда мне припомнят мои побеги?.. Я сказал на допросе, что пробирался домой на Украину, да вот задержали партизаны.

По тону задаваемых вопросов я понял, что здешний допрос — чистая формальность. По-настоящему будут допрашивать, наверное, где-то в другом месте.

Днем нас со стариком Храпко доставили в Бобруйск, в расположение Восточного запасного полка. Полк размещался в казармах, построенных еще в дореволюционное время. Бобруйск немцы заняли во время панического бегства Красной армии почти без боя. Ни город, ни казармы нисколько не пострадали.

По прибытии меня отделили от моего спутника и поместили в одну из комнат штабного здания, где на полу валялись три матраца. Перипетии последних дней сильно меня утомили. Быстро проглотив принесенный мне обед, я накрылся одним матрацем и проспал до следующего дня, когда меня вызвали на допрос к майору Снисаревскому.

Мне ничего не известно о судьбе этого человека. Жив ли он? Сложил ли свою голову на поле брани или в «краях отдаленных»? Скажу только, что это был человек редких душевных качеств, высокой культуры и большого, государственного ума. В последующие годы я убедился, что такое впечатление он оставил не только у меня. Он пользовался большим авторитетом и уважением у всех офицеров и солдат полка.

Несколько дней спустя после допроса, который скорее напоминал разговор по душам, майор снова вызвал меня и предложил на выбор: или я поступаю в Р. О. А. или меня… отправят в гестапо. Близкое знакомство с этим учреждением для меня было нежелательным. Поразмыслив, я предпочел выбрать первое.

Обида на немцев меня грызла еще, и первое время мне было трудно носить их форму. Но постоянная мысль, что я дал майору слово и что мой поступок может послужить в будущем примером для спасения жизней других партизан, оказавшихся в таком же положении, значительно скрашивала мне жизнь. А потом меня зачислили в роту поручика Казанкина (кажется, эмигрант из Франции). На первых же занятиях я заметил, что поручик старается внушить нам главное: «Сформированные русские батальоны должны служить пока (он подчеркивал это слово) амортизирующим тампоном между немецкой армией и населением». В узком кругу поручик говорил также, что немцы, пришедшие в Россию, в контакте с населением уже стали другими. Они еще изменятся в лучшую сторону.

Как и многих добровольцев, идея меня захватила. Теперь у меня исчезли какие-либо колебания и сомнения. Путь мне казался ясным. Я принял окончательное решение, о котором потом никогда не жалел.

А недели через две после моего прибытия в Бобруйск взвод нашей роты срочно перебросили в одну из деревень Глусского района для её временной охраны. Узнав о малочисленности нашего гарнизона, партизаны решили атаковать деревню. Случайно мы с Храмовым обнаружили их приближение и подняли тревогу. Бой длился часа три. Противник имел численное превосходство. Партизаны располагали даже пушкой. Они наступали с трех сторон. У нас патронов оставалось очень мало. Отбивались, главным образом, гранатами и минами. Подползшие совсем близко партизанские агитаторы кричали нам: «Господа ротные (?), сдавайтесь!» В ответ им посылалась ругань и отдельные выкрики: «Сталинские холуи!.. Бандиты!»

К восходу солнца положение наше становилось критическим. Двое из отделения, посланного в разведку, не вернулись. Мы заняли круговую оборону. Партизаны проникли в угловой двор, стоявший ближе к лесу. Один из них пытался было забраться на крышу дома, но его сшиб одним выстрелом наш командир взвода.

Вдруг стрельба со стороны противника прекратилась. Партизаны начали спешно отступать. Патроны у нас уже кончились. «В атаку!» — послышалась команда. Мы поднялись из укрытий и бросились преследовать бегущих, но вскоре убедились, что наша атака была излишней… Со стороны Варшавки спешили нам на помощь части нашего батальона.

Этот эпизод доказал майору Снисаревскому, что, поверив мне на слово, он не ошибся. Вскоре при штабе полка создали отдел пропаганды, куда зачислили и меня.

Таким путем в ряды добровольческих батальонов пришел не я один. Были и другие. Некоторых из них мне довелось встречать уже на побережье Атлантического океана. Этот факт лишний раз доказывает, что партизанское движение значительно сократилось бы при наличии национального правительства и действительно Освободительной армии.

Большинство пополнения, конечно, пришло к нам из лагерей военнопленных.

Здесь я должен сделать некоторое отступление.

По имеющимся сведениям, весь следственный материал, по делу РОА, касающийся военнослужащих, взятых в плен советской армией или выданных усердными союзничками на расправу, примерно в 1947–48 гг. по приказу Сталина был уничтожен. Советская пропаганда, даже во время оттепели, всегда ограничивалась по этому вопросу или просто руганью или представляла участников РОА, как сбор всякого рода темных элементов. «Генерал от литературы» Аркадий Васильев в своей книжке «В час дня, ваше превосходительство» по изрядно протоптанной дорожке идет немного дальше. По заданию своих хозяев он показывает Освободительное движение, составленным, главным образом, из людей, обиженных советской властью. Сюда он относит детей «кулаков» (как генерал Власов (?) по мнению автора), детей попов (генерал Благовещенский), детей помещиков (генерал Трухин), репрессированных и т. д.