Александр Николаев - Так это было

Наконец я закончил сортировку книг и инвентаризацию полковой библиотеки. Перед вечером писарь зондерфюрера Прилуцкий передал мне приказание перебраться на новое место. Я забрал свой ранец, несколько книг и спустился вниз. Отыскал дверь, к которой был приколот лист бумаги с красиво сделанной надписью: «Отдел пропаганды». В комнате бренчала гитара. Кто-то бархатным баритоном запел:

«И кто его знает, на что намекает?» — подхватили вразнобой несколько голосов.

Я открыл дверь. Песня оборвалась. Мой сотрудник по библиотеке Давыдкин познакомил меня со всеми. Гитарист поднялся с койки и широким жестом подал мне руку.

— Тарасов, — представился он, улыбаясь.

— Художник наш, — уточнил Давыдкин.

Я залюбовался этим статным парнем. Темно-русые волосы зачесаны назад; глаза — серые, мечтательные. Лицо пышет здоровьем. Могучая грудь. От всей его фигуры веет какой-то особенной русской удалью. С таких, наверное, и пишут художники сказочных богатырей.

— Новоселье справляем, — пояснил он, указывая на пустую бутылку на столе.

Тарасов снова уселся, провел рукою по струнам гитары. Подыскав нужный аккорд, он запел незнакомую мне песенку о штурмане Пигэ и красавице Кло. Её слушали внимательно все. Попов пытался даже записывать, но не поспевал и, отбросив карандаш, жадно слушал последний куплет:

Песня вызвала у Тарасова какие-то грустные воспоминания. Он отложил гитару в сторону и задумался.

— Давай, Сычев, читай нам свою поэму! Про Сталина и Петра Великого, — попросил Давыдкин.

— Да я только и написал утром несколько строк, — оправдывался черноволосый мужчина лет сорока. — Вот, если хотите:

Все захохотали.

— Здорово у тебя получилось!

— Ну Сычев!

— Давай «Руслана и Людмилу»!

— Так не я же её написал, — оправдывался тот.

— Знаем, не ты!.. Все равно: давай!

Сычев, наверное, любит Пушкина. У него красивый голос. Когда он начал читать, даже денщик Карлова, пришедший по делу, застыл у двери.

После стихов несколько минут сидели молча. Попов затянул было — «Косы Катя в кудри закрутила, подрубила юбку до колен».

Тарасов остановил его.

— Тебя не кормить, так и ты запоешь «Лили-Марлен», — сказал он назидательно Попову. — Немцы вон в Смоленске хотели устроить б…, так нашли всего одну кандидатку… Да и та — не русская…

Это верно, хотя и немцы и наши, особенно офицеры, встречаются с женщинами. Правда в большинстве таких сожительств материальный вопрос отходит на второй план. Конечно, направляясь в воскресенье к своей русской фрау, немец несет ей буханку хлеба или плитку шоколада, или оставляет ей денег, но все-таки это походит больше на любовь, чем на коммерческие сделки. Как правило, женщина имеет одного «друга», а не несколько хахалей.

В Бобруйске перед войной стояло несколько крупных воинских частей. Многие женщины при поспешном отступлении не успели эвакуироваться. К тому же, многие прибыли сюда из Минска, из пограничных районов, из оккупированной части Польши и застряли здесь, часто оставив все вещи на старом месте.

На первых порах я удивился, как быстро все изменилось. Мыслимое ли дело представить себе советского человека в немецкой форме? Об этом «там» и подумать-то было страшно! А тут встречают нашего брата в семьях, просят заходить, хотя война еще неизвестно, как кончится. Некоторые офицеры официально поженились. Даже полковник Янецкий (эмигрант из Югославии) нашел себе подругу — довольно красивую, молодую женщину.

Рядовые тоже не отстают от командного состава. Особенно большим успехом у женщин пользуется наш пропагандист Николай Шишков. Он как-то ухитряется доставать увольнительную каждый вечер и возвращается в полк на рассвете.

Сегодня воскресенье. Мы с Тарасовым ходили в город. Оказывается, он давно меня знает. Это их рота действовала под Нижними Устерхами.

— Где она теперь, ваша рота? — спросил я.

— Не знаю… — Он пристально посмотрел на меня.

— Ты разве ничего не слышал?.. Целый взвод ушел к партизанам.

Некоторое время мы шагали молча.

— Капитан Гольфельд сказал: «Самое неприятное — то, что они убили двух своих братьев… двух немецких солдат».

Я хотел было расспросить Тарасова о подробностях, но в это время услышали топот ног позади нас. Оба обернулись. К нам бежала молодая женщина.

— Это сестра Зины, — предупредил меня Тарасов.

— Куда ты бежишь? — спросил он, когда женщина остановилась, запыхавшись.

Её миловидное личико раскраснелось от быстрого бега. Из-под платка выбивались почти белые кудри.

— Не бегу… Удираю… от облавы…

— Где?

— У кинотеатра…

Я задумался… Опять охота на людей. Когда же она кончится? Как бы в насмешку со стены здания напротив меня смотрела знакомая личность с усиками. Внизу огромные буквы: «Гитлер-освободитель». Вспомнилось письмо майора в столицу Райха. Я не слышал, о нем говорили мои спутники. Как сквозь сон до меня долетели слова женщины.

— Вы все-таки — предатели…

Она сказала это просто, без злобы или презрения, как будто речь шла о нашей профессии. Тарасову, видимо, не впервые приходилось слышать подобное. Он не обиделся, а просто сказал:

— Будет тебе, Катя!.. Я же вам уже объяснял: у нас не было другого выхода.

Мне хотелось заметить этому юному существу, что Ленин и его братия были в большей мере предателями действительно России, но я ничего не сказал. В эту минуту мне вспомнилось почему-то совсем недавнее. Года два тому назад я работал учителем в деревне, где до революции «амбары ломились от хлеба». Теперь амбары пустовали. Даже мыши покинули их. В колхозе нельзя было достать ни муки, ни зерна. Сами колхозники выменивали хлеб в городе на картофель и другие овощи.

Выполняя программу, на уроках я рассказывал детям о преимуществах общественных столовых, о том, какое внимание партия и правительство уделяют правильному питанию населения. А в это время сами мы с приятелем Аркадием Безносовым питались творогом с молочной фермы да картошкой, которую нам давала сердобольная хозяйка из своих скудных запасов.