Александр Николаев - Так это было

К тому времени жена его, продав домишко, перебралась к знакомым вглубь Башкирии, где устроилась работать при школе. Туда и прибыл больной Давыдкин, твердо уверенный, что жить ему осталось уже недолго.

Но он ошибся. Видно, плохо он знал характер своей подруги. С первых же дней Ольга Ивановна со всей энергией занялась здоровьем своего мужа. Она завела козу, поила его густым козьим молоком, готовила молочную пищу. Местный знахарь приготовил ему снадобье из каких-то трав или кореньев. Село со всех сторон окружал лес. Летом воздух был наполнен ароматом хвои и цветов. К концу лета здоровье Николая Семеновича настолько улучшилось, что он стал побаиваться — как бы его снова не забрали.

Беда пришла с другой стороны, откуда он её не ожидал.

С некоторых пор Николай Семенович стал замечать, что жена его сильно устает. По ночам у неё поднималась температура, а на щеках появлялся нездоровый румянец. Диагноз в районной больнице лишь подтвердил его опасения. У Ольги Ивановны начался туберкулез в острой форме. Снадобье знахаря не приносило ей улучшения. Она ждала весны. Она знала, что дни её сочтены и хотела только перед смертью побывать в родных краях, сходить на могилу матери (Отец её погиб в войну и был похоронен где-то в Карпатах).

В конце мая они прибыли на Могилевщину к брату Ольги Ивановны. Она побывала на могиле матери, навестила подругу молодости. Потом слегла и уже больше не вставала. По её просьбе Николай Семенович отыскал священника, жившего тайно в соседнем селе. Причастившись, Ольга Ивановна тихо скончалась на другой день.

Её похоронили рядом с могилой матери, в углу сельского кладбища, где сиротливо росла одинокая береза. Был ясный солнечный день. Несмотря на рабочее время, провожали Ольгу Ивановну в последний путь многие жители села. Незнакомая девочка положила букет незабудок на свеженасыпанный холмик.

Через три дня началась война…

Приход немцев в середине июля разочаровал Николая Семеновича. Не такими он их ожидал…

Как часто там, в неволе, он думал об этом! Пусть не благородными рыцарями представлял он их, но порядочными, здравомыслящими людьми. Такими он их ожидал, когда началась война. Он вспомнил даже стихотворение, выученное когда-то в далекой юности. Ему особенно нравились последние строки:

Казалось — все происходит так, как он представлял сотни раз в мечтах там, в холодном бараке лагеря или уже на смертном одре. Он видел теперь огромные колонны пленных, что подтверждало его убеждение о нежелании народа защищать ненавистную ему власть. Ему казалось вполне логичным, что этих измученных людей нужно накормить, как следует, одеть и дать им оружие и они пойдут добивать тиранию. Вместо этого немецкие «братья» пристреливали отстающих пленных и даже запрещали жителям передавать несчастным пищу. Он побывал в Борисове и насмотрелся там — в каких условиях находятся пленные. Осенью он видел, как полицаи с повозки вилами кидали в толпу обезумевших от голода людей капустные листья и как те с остервенением бросались на эту подачку, вырывая друг у друга затоптанную в грязь скудную пищу… Подобную картину даже в лагере заключенных ему не часто приходилось видеть. И наблюдая такое зрелище, он проклял и всю цивилизацию, и немецкую культуру, от которой он ожидал так много человечности.

Как большинство подсоветских людей, оставшихся на оккупированной территории, Николай Семенович ждал, что немцы одумаются, и был рад провалу их наступления под Москвой.

К весне он устроился работать в немецкий госпиталь. Как только услышал о формировании добровольческих батальонов в Бобруйске, он подал прошение отправить его туда. Так появился Николай Семенович Давыдкин в Восточном запасном полку.

Однажды ночью, незадолго до моего прибытия, Николаю Семеновичу приснился Сталин. Он с упоением рассказывал, как поймал усатого, связал ему руки и вел в штаб полка. Разбуженный сиреной воздушной тревоги, он сожалел, что такое приятное виденье прервалось. Этот сон стал потом предметом насмешек и шуток. Особенно донимал Давидкина пропагандист Шишков. Обычно вечером, перед уходом в город, он подходил к Давидкину и совершенно серьезно просил его:

— Ты вот што, Николай Семеныч… Если опять поймаешь Оську — держи его до утра… Пока я вернусь… Мы пагаварым с ным…

Иногда он спрашивал Давидкина:

— Ав самом деле: как поступил бы ты, если бы тебе попался «душа любэзный»?.. Застрелил бы, наверно, тут же?

— Застрелить, говоришь? — отвечал тот приблизившись к Шишкову. — Только и всего?.. Знаешь, Коля, сколько умирало за день людей у нас в лагере?..

С бухгалтерской точностью он излагал численность покойников, сопровождая её процентным вычислением к общему числу заключенных, со скидками и надбавками в зависимости от времени года. Потом он переходил к отдельным случаям.

Глядя куда-то в пространство, через плечо Шишкова, он рассказывал о черноглазом мальчишке Васе, которого развратный опер избрал для удовлетворения своих потребностей… Мальчишку надзиратели уводили к оперу вечером и, так как он, наверное, не сдавался, возвращали в барак ночью избитым.

Однажды он рассказал Давыдкину о мотивах ночных вызовов и поведал ему о своем решении убить или задушить этого ублюдка. Неизвестно, что произошло тогда в комнате опера, но утром среди трупов умерших за ночь обнаружили и мальчишку с лицом, обезображенным двумя огнестрельными ранами.

А тот старичок-священник, над которым глумились блатные, науськанные опером?.. И Давыдкин начинал передавать очередной случай с разными подробностями, не замечая обступивших его, смотря все туда же, откуда возвращались к нему немеркнувшие видения каторжных лет.

Описав несколько таких картин из лагерной жизни, Николай Семенович, усталый, опустошенный, тяжело опускался на койку. Некоторое время он смотрел своими выцветшими глазами на собеседника, начавшего разговор. Потом глухим голосом спрашивал:

— Расстрелять, значит, Сталина?.. Жмурика сделать?.. Как за крупное хищение на продуктовом складе?.. Нет, брат… Не такой смерти заслуживает эта гадина!..

— А какой же? — спрашивали его. — Какой смерти ты предашь нашего дорогого вождя?

— А зачем же его предавать смерти? — хитро усмехаясь, вопрошал Давыдкин… — Зачем?.. Пусть по лагерям поскитается!.. Да на общих работах, а не придурком каким!.. Пусть тешится лагерной баландой, да вшей покормит!.. Да штоб урки его изнасиловали в каждом лагере под нарами… А то, как же?.. Вот когда самому ему осточертеет такая житуха — тогда можно будет и повесить эту сволочь…

— Так ты и вправду — консерватор, Николай Семенович! — наседали на него.