Софья Самуилова - Отцовский крест. Жизнь священника и его семьи в воспоминаниях дочерей. 1908–1931

Впоследствии Соня так никогда и не смогла себе объяснить, как случилось, что отец Сергий на это согласился. Ну, она сама не понимала опасности такого напоминания, у нее могло быть что-то вроде жажды приключений, желание провести такое трудное «взрослое» дело, а он? Неужели и он настолько поддался обманчивому чувству тишины, что счел это безопасным? Или думал, что от судьбы все равно не уйдешь? Или еще что? Непонятно, но он согласился.

Когда Соня попросила выписать ей пропуск к помощнику начальника Фролову, бывшие тут молодые сотрудники засмеялись.

– Колька (или Васька) Фролов – помощник начальника!

А комендант переспросил: «К кому же? К помощнику начальника или к Фролову?»

Тут, надо думать, Соня допустила вторую ошибку, сказала – к помощнику начальника.

Он не сразу понял, что ей нужно, и сказал, что через несколько дней разберется. А через несколько дней за отцом Сергием пришли. Конечно, пришли бы и независимо от этого, но, может быть, несколько позднее.

Значительно позже, в 1937 году, в Куйбышеве жила одна семья, древняя тетка-монахиня, две ее племянницы, одна тоже монахиня, а другая вдова, и две дочери последней, тоже уже не молодые. По бедности они когда-то воспитывались в монастыре у теток, а последнее время пели в церковном хоре.

Когда осенью забрали священников и попечителей и начали, что ни ночь, выдергивать то того, то другого из певчих, в семье установили своеобразное дежурство. Каждую ночь, с вечера до утра, кто-нибудь стоял перед иконами и читал акафисты. В ту памятную ночь последней читала старая матушка София. Уже рассвело, вдова племянница, ведавшая хозяйством, встала и затопила печь, а старушка дочитала последний акафист и прилегла отдохнуть, оговорившись, что день настал, теперь уже не придут. И в эту минуту постучали.

Этот случай можно назвать символическим. Часто люди с минуты на минуту ожидают, что вот-вот придет горе, волнуются, молятся, плачут, а горе все-таки придет тогда, когда хоть ненадолго вздохнут свободнее.

Семья Тимоника-Казарина, священника, взятого с паперти собора, переехала в Пугачев и очень бедствовала. Опять отец Сергий пошел с подписным листом по всем, кто мог отозваться на это новое горе. На этот раз он даже забыл пословицу, которую раньше часто повторял:

«Бумажки клочок далеко поволочет». Возвращаясь домой, он столкнулся у калитки с двумя военными. Остававшаяся дома Соня, услышав голоса, заподозрила неладное и вышла.

– За мной пришли, – сказал ей отец Сергий. – Собери там, что нужно.

Все пошли от калитки к дому. Вдруг отец Сергий остановился и попросил:

– Разрешите зайти туда. – Он показал на сарайчик в глубине двора.

Ему разрешили, подождали, пока он вернулся, и все вместе вошли в дом. Еще несколько минут ушло на то, чтобы собрать смену белья, мыло, ложку, кружку, кое-что из провизии. Отец Сергий благословил Соню и, наклоняясь, чтобы поцеловать ее, глазами настойчиво показал в сторону сарайчика.

– Пошли! – поторопили его.

Соня вышла за ворота, посмотрела вслед идущим, пока они не повернули за угол, потом зашла в сарайчик. Там в сторонке лежал подписной лист и деньги. Деньги в тот же вечер были доставлены по назначению.

Три года спустя вернувшийся из ссылки Тимонин-Казарин, на той же соборной паперти, с которой его взяли, в ноги поклонился за эту помощь отцу Константину – вместо его отца.

ГПУ в то время помещалось на Московской улице, около аптеки. Помещение там было небольшое, для заключенных чуть ли не одна камера в подвале. Приходилось держать в ней только тех, которые будут нужны для допросов в ближайшие дни, а остальных отправляли за город, в тюрьму, именовавшуюся другим, более приличным словом – исправительно-трудовая колония (ИТК). Колония, бывший монастырь, собственно, предназначалась для осужденных, а следственные находились в ней только потому, что для них не было особой тюрьмы.

Отнести передачу в ГПУ было проще – ближе, и носить можно хоть ежедневно. Пожалуй, комендант и поворчит, а все-таки примет, в тюрьме же передачи принимают только два раза в неделю. Свеженького, горяченького туда уже не принесешь – пока несешь да очереди дожидаешься, все остынет.

В этом отношении в ГПУ как бы лучше, но едва ли кто из-за этого пожелал бы лишний денек провести в переполненном подвале, в напряженной атмосфере ожидания допросов.

Из тюрьмы на допрос водили пешком, иногда одного человека, иногда целую группу. Кто-нибудь из жителей Ревпроспекта или улицы К. Маркса, по которым проводили заключенных, обязательно видел их, как правило, тотчас же сообщали в сторожку, если среди них был отец Сергий. Из сторожки бежали на квартиру, подчас уже с готовой передачей, а если без всего, то передачу быстро организовывали, стараясь хоть этим поддержать дух заключенного, показать – помним, следим. Иногда передачу приносили, когда вновь приведенных еще не успели внести в списки, и комендант удивлялся: «Мы и сами еще не знаем, а вы уже в курсе дела, и передача готова».

Передачи носила больше Соня, как самая свободная, но и Наташа ознакомилась с этим удовольствием. Случалось, что комендант доставал из принесенного кушанья кусочек жареной картошки, ложечку каши или еще что-нибудь и давал съесть тем, кто принес, – дескать, не отравлено ли. Конечно, он отлично понимал, что такое правило если и существует, то для других, а священнику отраву никто не понесет, но фасон держал. Только неизвестно, действительно ли требовалось соблюдать эту формальность или он делал это для собственного удовольствия.

В тюрьме было свободнее. Каждое утро основную массу заключенных отправляли на плантацию, и становилось тихо. Некоторые дежурные надзиратели иногда отпирали камеру подследственных и даже позволяли слегка открыть дверь в коридор, следя только за тем, чтобы этого не заметил кто-нибудь из старшего начальства.

С отцом Сергием первое время сидел отец Иоанн Троицкий и его брат, оба хорошие певцы. Втроем, а потом, когда прибавились еще и другие, то целым хором, они частенько пели, а надзиратель иногда прислушивался к их пению. Один раз он даже попросил их: «Отцы, спойте еще раз ту „Херувимскую“, которую вчера пели»…

Одну из этих вещей, которую в свое время пели в семинарии, «Взбранной Воеводе», отец Сергий даже записал на ноты и переправил на волю, попросив, чтобы соборный хор исполнил ее. Фамилию композитора он не вспомнил, и ее так и называли: «Взбранной Воеводе» арестантского распева.

Находиться день и ночь в камере – хуже всякой работы, а поэтому отец Сергий и его союзники соглашались даже на ту грязную работу, которую им стали поручать ежедневно, – чистить уборные. Эта работа имела то достоинство, что яма от нечистот находилась за стеной тюрьмы и, вылив в нее содержимое специального бачка, можно было отойти в сторону и посидеть на травке. Конвоир не запрещал отдыхать. Лишь бы успели за день сделать свое дело, а ему и самому лучше постоять на месте, за пределами тюремного двора.