Петр Яшек - Заключённый с боевиками ИГИЛ

— Когда мы молимся, — говорил он, — тебе не разрешается стоять здесь. Ты должен быть там!

Когда же его перестало удовлетворять то, что я стою в углу, он повелел мне во время их молитв стоять ещё и совершенно неподвижно и не смотреть в маленькое окошко в двери камеры.

— Теперь ты не можешь стоять и здесь, — сказал он. — Иди в туалет.

Мои сокамерники считали Абд аль-Бари главным и заботились о том, чтобы я повиновался его указаниям. Я чувствовал себя совершенно одиноким и всё больше начинал беспокоиться о своей безопасности.

Даже поначалу, когда Абд аль-Бари был со мной дружелюбен, я не сказал ему, почему на самом деле приехал в его страну. Я лишь упомянул, что недавно посещал друзей в Эфиопии и что служба безопасности аэропорта конфисковала мой телефон, ноутбук и камеру.

Вскоре, однако, я понял, что Абд аль-Бари донёс о сказанном мною следователю, и тем самым выявил истинную причину желания быть переведённым в мою камеру: собирать информацию и видеть, как я страдаю.

Месяцем ранее, незадолго до отъезда в Хартум, мы с Вандой навестили моего отца, который восстанавливался после операции на сломанном бедре в больнице города Йиндржихув-Градец, расположенного на границе Чешской Республики с Австрией. Его тело было слабым, однако разум был острым, как бритва, несмотря на его восьмидесятидевятилетний возраст. Я сказал ему, что уезжаю в Судан.

— На этот раз — в Хартум, — заверил я, — а не в зону гражданской войны, на юг.

— Я буду молиться за тебя, — сказал он, дыша с трудом.

Была первая неделя января. Я уснул в своей камере. Мне приснился сон о доме, где жил мой отец. Во сне я видел, как моя сестра усердно трудится на кухне, готовя еду для собравшихся там членов нашей большой семьи. «Неужели Господь посылает мне ещё одно сообщение?»

Пробудившись ото сна, я был уверен в двух вещах: среди присутствующих я не видел отца, и в последний раз наша большая семья собиралась на похороны.

К первой неделе января 2016 года я думал, что Национальная разведывательная служба Судана передала моё дело в суд. Я ожидал этой даты с момента встречи с г-ном Сламой. 10 января исполнился бы месяц со дня моего ареста. Если бы к тому времени моё дело не было передано в суд, вероятно, это означало бы, что меня освободят.

Однако, когда первая неделя января наступила, а потом прошла, я понял, что следователь службы безопасности намеренно ввёл меня в заблуждение ложной информацией — это была знакомая мне тактика, которую когда-то использовали и коммунисты. Я был расстроен и чувствовал, как меня покидают последние силы. Когда к 9 января чешский консул так и не появился с хорошими новостями, я разволновался ещё больше. «Я хочу связаться с посольством, — потребовал я. — Я хочу позвонить своей семье». Когда мне отказали, я решил взять всё в свои руки. Я объявил голодовку.

Я был вдохновлён воспоминаниями об одном из моих коллег, гражданине Австралии, который, когда его арестовали в Северной Корее, начал голодовку. Поскольку он был пожилым человеком, из-за отсутствия питания его состояние быстро ухудшалось, что заставило северокорейцев освободить его. «Если голодовка сработала в его случае, возможно, она сработает и в моём. Если у меня хватит сил выстоять, возможно, суданцы освободят меня».

В Судане голодовка считается преступным деянием, и я полностью осознавал всю серьёзность своего решения. Согласно суданскому законодательству, заключённый, объявивший голодовку, может быть привязан к шесту во дворе с миской еды и чашкой воды, поставленными рядом с ним. Если он по-прежнему будет отказываться прекратить голодовку, его могут привлечь к суду за причинение ущерба своему телу. Однако я был полон решимости. Я помнил о том, как много лет назад мой отец держал сорокадневный духовный пост. И если он мог жить на воде, то и я тоже смогу.

К счастью, против меня не выдвинули никаких дополнительных обвинений, и в течение восьми дней я не ел. Я полностью отказался от хлеба и чая, которые приносили утром, и от фула, то есть варёных бобов, которые приносили в одиннадцатом часу. Даже кушанье под названием гара, состоящее из варёной картошки и тыквы, приносимое во второй половине дня, не могло соблазнить меня. Отказаться от ужина — миски лапши, называемой илериёй, было легче, потому что это сладкое блюдо часто было покрыто плесенью. Вместо еды я только пил воду и глотал средство от головной боли на основе аспирина, которое надзиратели доставили мне в камеру; я задавался вопросом, не спровоцирует ли приём медикаментов натощак язву. Мои сокамерники, казалось, были поражены моим отказом от пищи. Они приравнивали моё голодание к своему религиозному посту во время Рамадана, хотя их пост длился только от рассвета до заката и сопровождался всенощным объеданием.

К 13 января, через четыре дня после объявления мной голодовки, я был в ужасной форме. Мои брюки стали уже такими свободными, что держались на бёдрах только с помощью пояса, который я связал из полиэтиленовых пакетов для хлеба. Казалось, что у меня не оставалось никаких сил, — ни сил разума, ни тела, — и я неподвижно лежал на полу. Песни, которые я когда-то хорошо знал, начали исчезать из памяти. Я мог вспомнить только смутные фрагменты. Однако я всё равно возносил их к Господу — жалкое жертвоприношение человека, находящегося на грани краха.

Я был доставлен в больницу НСРБ, где медперсонал сделал множество анализов. За месяц тюремного заключения я потерял пятнадцать килограммов веса. Доктор проявил любезность и показал мне результаты анализов крови. Я был шокирован тем, насколько низким был уровень гемоглобина. У меня была анемия, однако я не был уверен, вызван ли дефицит железа недоеданием или внутренним кровотечением. Тем не менее, благодаря двадцатилетнему опыту работы именно в этой области — аналитической химии, гематологии и переливания крови, я осознавал опасность результатов своих лабораторных исследований. Невзирая на мои протесты, доктор назначил настой декстрозы, чтобы повысить уровень глюкозы в крови, что привело к непреднамеренному результату: она дала мне достаточно энергии, чтобы продолжить голодовку ещё на четыре дня.

Я вернулся в тюрьму, но меня всё время продолжал беспокоить низкий уровень гемоглобина. Я знал, что кислородное насыщение моей крови было таким низким, что повлияло на мой мозг и привело к огромным трудностям с концентрацией.

Я чувствовал себя в ловушке, находясь в крошечной камере, постоянно окружённый нескончаемыми мусульманскими молитвами и чтением Корана на арабском. К этому времени я запомнил столько арабского, что мог легко стать муэдзином или имамом. Несмотря на то, что у меня постоянно кружилась голова и я не мог сосредоточиться, в моих мыслях постоянно кружился вихрь арабских слов. Я беспокоился о своей семье, о том, как они смогут сводить концы с концами. И изо всех сил пытался сформулировать свои собственные молитвы. Я знал, что если не буду осторожен, то могу сойти с ума.