Владимир Высоцкий - Песни и стихи. Том 1

Синий крестик выколот,

Но я скажу, что это красный крест.

Один мулла триптих запрятал в книги.

Да, контрабанда — это ремесло.

Я пальцы сжал в кармане в виде фиги,

На всякий случай, чтобы пронесло.

Арабы нынче, ну и ну,

Европу поприжали,

А мы в Шестидневную войну

Их очень поддержали.

Они к нам ездят неспроста,

Задумайтесь об этом,

И возят нашего Христа

На встречу с Магометом.

Я пока здесь ещё,

Здесь моё детище,

Всё моё — и дело, и родня.

Лики, как товарищи,

Смотрят понимающе

С почерневших досок на меня.

Сейчас, как в вытрезвителе ханыгу,

Разденут, стыд и срам, при всех святых,

Найдут в мозгу туман, в кармане фигу,

Крест на ноге — и кликнут понятых.

Я крест сцарапывал, кляня,

Судьбу, себя — всё вкупе.

Но тут вступился за меня

Ответственный по группе.

Сказал он тихо, делово:

— Такого не обшаришь,

Мол, вы не трогайте его,

Мол, кроме водки, ничего,

Проверенный товарищ.

Мишка Шифман башковит, — у его предвиденье.

Что мы видим, говорит, кроме телевиденья.

Смотришь конкурс в Сопоте и глотаешь пыль,

А кого ни попадя пускают в Израиль.

Мишка также сообщил по дороге в Мневники,—

Говорит — Голду Меир я словил в радиоприёмнике.—

И такое рассказал, ну, до того красиво,

Что я чуть было не попал в лапы Тель-Авива.

Я сперва-то был не пьян — возразил два раза я.

Говорю: «Моше Даян — стерва одноглазая.

Агрессивный, бестия, чистый фараон.

Ну, а где агрессия, там мне не резон».

Мишка тут же впал в экстаз после литры выпитой,

Говорит: «Они же нас выгнали с Египета.

Оскорбления простить не могу такого.

Я позор желаю смыть с Рождества Христова».

Мишка взял меня за грудь, грит — Мне нужна компания.

Ведь мы с тобой не как-нибудь, «здравствуй-досвидания».

Мы побредём, паломники, чувства притаив,—

Говорит — Хрена ли нам Мневники, едем в Тель-Авив.

Я сказал — Я вот он весь, ведь ты же меня спас в порту,

Но, говорю, загвоздка есть: русский я по паспорту.

Только русские в родне, прадед мой Самарин,

Если кто и влез ко мне, так и тот татарин.

Мишку Шифмана не трожь, с Мишкой прочь сомнения,

У его евреи сплошь в каждом поколении.

Вон дед параличом разбит — бывший «врач-вредитель»,

А у меня антисемит на антисемите.

Мишка врач, он вдруг затих, — в Израиле бездна их,

Ведь гинекологов одних, как собак нерезаных,

И нет зубным врачам пути — слишком много просится,

А где на всех зубов найти? Значит, безработица.

Мишка мой кричит: «К чертям! Виза или ванная.

Едем, Коля, море там Израилеванное».

Видя Мишкину тоску — а он в тоске опасный —

Я ещё хлебнул кваску и сказал: «Согласный».

Хвост огромный в кабинет из людей, пожалуй, ста.

Мишке там сказали «нет!», ну, а мне — «пожалуйста».

Он кричал: «Ошибка тут, это, говорит, я — еврей».

А ему говорят: «Не шибко тут! Выйди вон из дверей!»

Мишку мучает вопрос: кто здесь враг таинственный?

А ответ ужасно прост, и ответ единственный.

Я в порядке, тьфу, тьфу, тьфу, Мишка пьёт проклятую,

Говорит, что за графу не пустили пятую.

Ой, Вань, смотри, какие клоуны,

Рот — хоть завязочки пришей.

Ой, до чего ж, Вань, размалёваны,

И голос, как у алкашей.

А тот похож, нет, правда, Вань,

На шурина — такая ж пьянь.

Ну, нет, ты глянь, нет-нет, ты глянь,

Ну правда, Вань!

Послушай, Зин, не трогай шурина,

Какой ни есть, а он родня.

Сама намазана, прокурена,

Гляди, дождешься у меня.

А чем болтать, взяла бы, Зин,

Сгонял б лучше в магазин.

Что, не пойдёшь? Ну, я один.

Подвинься, Зин.

Ой, Вань, гляди, какие карлики!

В джерси одеты, не в шевьйот.

На нашей пятой швейной фабрике

Такое вряд ли кто пошьет.

А у тебя, ей-Богу, Вань,

Ну все друзья — такая рвань,

И пьют всегда в такую рань

Такую дрянь.

Мои друзья хоть не в болоний,

Зато не тащат из семьи,

А гадость пьют из экономии,

Хоть поутру, да на свои,

А у тебя самой-то Зин,

Приятель был с завода шин.

Так тот вообще хлебал бензин,

Ты вспомни, Зин?

Ой, Вань, гляди-кось, попугайчики!

Нет, я ей-Богу закричу.

А это кто в короткой маечке?

Я, Вань, такую же хочу.

В конце квартала, правда, Вань,

Ты мне такую же сваргань.

Ну что отстань, опять отстань?

Обидно, Вань!

Уже бы лучше помолчала бы,

Накрылась премия в квартал,

Кто мне писал на службу жалобы?

Что нет? Когда я их читал.

К тому же эту майку, Зин,

Тебе напяль, — позор один.

Тебе шитья пойдет аршин,

Где деньги, Зин?

Ой, Вань, умру от акробатиков,

Смотри, как вертится, нахал!

Завцеха наш, товарищ Сатиков

Недавно в клубе так скакал.

А ты придёшь домой, Иван,

Поешь — и сразу на диван.

Или орёшь, когда не пьян,

Ты что, Иван?

Ты, Зин, на грубость нарываешься,

Всё, Зин, обидеть норовишь.

Тут за день так накувыркаешься,

Придёшь домой — там ты сидишь.

Ну, и меня, конечно, Зин,

Сейчас же тянет в магазин,

А там друзья, ведь я же, Зин,

Не пью один.

Ого, однако же, гимнасточка,

Чего творит, хотя в летах.

У нас в кафе молочном «Ласточка»

Официантка может так.

А у тебя подруги, Зин,

Всё вяжут шапочки для зим.

От ихних скучных образин

Дуреешь, Зин.

— Как, Вань, а Лилька Федосеева,

Кассирша из ЦПКиО?

Ты к ней всё лез на новоселии,

Она так очень ничего.

А чем ругаться, лучше, Вань,

Поедем в отпуск в Еревань,

Ну что отстань, всегда отстань,

Обидно, Вань!

Нат Пинкертон — вот с детства мой кумир.

Сравниться с ним теперь никто не может.

Но он имел такой преступный мир,

Что снится мне, и зависть гложет.

Аппарат и намётанный глаз,

И работа идёт эффективно, (Припев)

Только я столько знаю про вас,

Что порой мне бывает противно.

Не скрыться вам, ведь от меня секретов нет.

Мой метод прост — брать всех под подозренье,

Любой преступник оставляет след

И возвращается на место преступленья.

Припев

У детективов хмурый вид и мрачный нрав,

Характер наш достоин укоризны —

Имеем дело с попираньем прав

И только с тёмной стороною жизни.

Другие люди пьют всем горестям назло,

Гуляют всласть по ноябрю и маю,

Я ж не сижу за праздничным столом,

Хожу кругом и в окна наблюдаю.

Аппарат и намётанный глаз,

И работа идёт эффективно,

Только я столько знаю про вас,

Что подчас мне бывает противно.

Мир, как театр, — так говорил Шекспир,

Я вижу лишь характерные роли:

Тот — негодяй, тот — жулик, тот — вампир.

И всё, как Пушкин говорил, чего же боле?