Владимир Высоцкий - Песни и стихи. Том 1

Дай нам. Бог, совершить омовение.

Окунаясь в святая святых.

В тиши перевала, где скалы ветрам не помеха, помеха.

На кручах таких, на какие никто не проник, никто не проник,

Жило*поживало весёлое горное, горное эхо.

Оно отзывалось на крик, человеческий крик.

Когда одиночество комом подкатит под горло, под горло,

И сдавленный стон еле слышно в обрыв упадёт, в обрыв

упадёт.

Крик этот о помощи эхо подхватит, подхватит проворно.

Усилит и бережно в руки своих принесёт.

Должно быть, нелюди, напившись дурмана и зелья, и зелья.

Чтоб не был услышан никем громкий топот и храп, топот и

храп.

Пришли умертвить, обеззвучить живое, живое ущелье,

И эхо связали, и в рот ему сунули кляп.

Всю ночь продолжалась кровавая злая потеха, потеха,

И эхо достали, но звука никто не слыхал, никто не слыхал,

К утру расстреляли притихшее горное, горное эхо,

И брызнули слёзы, как камни, из раненных скал.

И брызнули слёзы, как камни, из раненных скал.

Ещё ни холодов, ни льдин,

Земля тепла, красна калина,

А в землю лёг ещё один

На Новодевичьем мужчина.

Должно быть, он примет не знал —

Народец праздный суесловит,

Смерть тех из нас всех прежде ловит,

Кто понарошку умирал.

Коль так, Макарыч, не спеши,

Спусти колки, ослабь зажимы,

Пересними, перепиши,

Переиграй, останься живым…

Но в слёзы мужиков вгоняя,

Он пулю в животе понёс,

Припал к земле, как верный пёс,

А рядом куст калины рос.

Калина, красная такая.

Смерть самых лучших намечает

И дёргает по одному.

Какой наш брат ушёл во тьму —

Не буйствует и не скучает.

А был бы «Разин» в этот год,

Натура где Онега, Нарочь.

Все печки-лавочки, Макарыч,

Такой твой парень не живёт.

Вот после временной заминки

Рок процедил через губу:

— Снять со скуластого табу

За то, что он видал в гробу

Все панихиды и поминки.

Того, с большой душою в теле

И с тяжким грузом на горбу.

Чтоб не испытывал судьбу.

Взять утром тёпленьким в постели.

И после непременной бани.

Чист перед Богом и тверёз.

Вдруг взял да умер он всерьёз.

Решительней, чем на экране.

Нежная Правда в красивых одеждах ходила,

Принарядившись для сирых блаженных калек,

Грубая Ложь эту Правду к себе заманила,

Мол, оставайся-ка ты у меня на ночлег.

И легковерная Правда спокойно уснула,

Слюни пустила и разулыбалась во сне,

Хитрая Ложь на себя одеяло стянула,

Враз упилась и осталась довольна вполне.

И поднялась, и скроила ей рожу бульдожью,

Баба, как баба, и что её ради радей

Разницы нет никакой между Правдой и Ложью,

Если, конечно, и ту, и другую раздеть.

Выплела ловко из кос золотистые ленты

И прихватила одежды, примерив на глаз,

Деньги взяла, и часы, и ещё документы,

Плюнула, грязно ругнулась и вон подалась.

Только к утру обнаружила Правда пропажу

И подивилась, себя оглядев делово,

Кто-то уже раздобыл где-то чёрную сажу,

Вымазал чистую Правду, а так ничего.

Правда смеялась, когда в неё камни бросали,

Ложь это всё, и на Лжи одеянье моё,

Двое блаженных калек протокол составляли

И обзывали дурными словами Её.

Тот протокол заключался обидной тирадой,

Кстати, навесили Правде чужие дела,

Дескать, какая-то мразь называется Правдой,

Ну, а сама пропилась, проспала догола.

Голая Правда божилась, клялась и рыдала,

Долго скиталась, болела, нуждалась в деньгах,

Грязная Ложь чистокровную лошадь украла

И ускакала на длинных и тонких ногах.

Некий чудак и поныне за Правду воюет,

Правда, в речах его правды на ломаный грош,

Чистая Правда со временем восторжествует,

Если проделает то же, что явная Ложь.

Часто, разлив по сто семьдесят граммов на брата,

Даже не знаешь, куда на ночлег попадёшь,

Могут раздеть, это чистая правда, ребята,

Глядь, а штаны твои носит коварная Ложь,

Глядь, на часы твои смотрит коварная Ложь,

Глядь, а конём твоим правит коварная Ложь.

Я, вроде, никуда не вылетаю,

Я, вроде, просто время коротаю.

Ста трём другим таким же побратимам,

Мы пьём седьмую за день,

За то, что все мы сядем,

И может быть, туда, куда летим.

В буфете взяли кожу индюка,

Теперь снуём до ветра в темноту,

А на дворе кончается декабрь,

И Новый Год в Москву летит на «ТУ».

Но слышу: «Пассажиры за ноябрь —

Ваш вылет переносится на май».

Проложите, проложите хоть тоннель по дну реки

И без страха приходите на вино и шашлыки,

И гитару приносите, подтянув на ней колки,

Но не забудьте, затупите ваши острые клыки.

А когда сообразите — все пути приводят в Рим —

Вот тогда и приходите, вот тогда поговорим.

Нож забросьте, камень выньте из-за пазухи своей

И перебросьте, перекиньте вы хоть жердь через ручей.

За покос ли, за посев ли надо взяться поспешать,

А прохлопав, сами после локти будете кусать,

Сами будете не рады, утром вставши — вот те раз —

Все мосты через преграды переброшены без нас.

Так проложите, проложите хоть тоннель по дну реки

И без страха приходите на вино и шашлыки,

И гитару приносите, подтянув на ней колки.

Но не забудьте, затупите ваши острые клыки.

Смеюсь навзрыд, как у кривых зеркал.

Меня, должно быть, ловко разыграли —

Крючки носов и до ушей оскал.

Как на Венецианском карнавале.

Вокруг меня смыкается кольцо,

Меня хватают, вовлекают в пляску.

Так, так, моё нормальное лицо,

Все, вероятно, приняли за маску.

Петарды, конфетти, но всё не так,

И маски на меня глядят с укором,

Они кричат, что я опять не в такт,

Что наступаю на ноги партнёрам.

Что делать мне? Бежать, да поскорей,

А может, вместе с ними веселиться.

Надеюсь я, под масками зверей

Бывают человеческие лица.

Все в масках, в париках, все, как один,

Кто сказочен, а кто литературен.

Сосед мой слева — грустный арлекин,

Другой — палач, а каждый третий — дурень.

Один себя старался обелить,

Другой лицо скрывает от огласки,

А кто уже не в силах отличить

Своё лицо от непременной маски.

Я в хоровод вступаю хохоча,

А всё-таки мне неспокойно с ними.

А вдруг кому-то маска палача

Понравится, и он её не снимет?

Вдруг арлекин навеки загрустит,

Любуясь сам своим лицом печальным,

Что, если дурень свой дурацкий вид