Владимир Высоцкий - Песни и стихи. Том 1

Обняв его за тоненькую шею,

Смяв оба его лацкана в руке,

Шептал ему: «Ах! Как неосторожно!

Тебе б зарыться, спрятаться в траншее,

А ты рискуешь в русском кабаке!»

Он тушевался, а его жена

Прошла легко сквозь все перипетии:

«Знакомство с ними свёл сам Сатана!

Но добрый, ибо родом из России».

Француз страдал ог недопониманья.

Взывал ко всем к жене, к официантам.

Жизнь для него пошла наоборот.

Цыгане висли, скрипками шаманя,

И вымогали мзду не по талантам,

А я совал рагу французу в рот.

И я вопил: «Отец мой Имярек

Герой, а я тут с падалью якшаюсь!»

И восемьдесят девять человек

Кивали в такт, со мною соглашаясь.

Калигулу ли, Капта ли, Катулла,

Пикассо ли, кого ещё, не знаю,

Европа-сука тычет невпопад.

Меня, куда бы пьянка ни метнула,

Я свой Санкт-Петербург не променяю

На (вкупе всё), хоть он и Ленинград.

В (мне одному немую) тишину

Я убежал до ужаса тверёзый.

Навеки потеряв свою жену,

В углу сидел француз, роняя слезы.

Я ощутил намеренье благое

Сварганить крылья из цыганской шали.

Крылатым стать и недоступным стать.

Мои друзья пьянющие изгои

Меня хватали за руки, мешали.

Никто не знал, что я умел летать.

Через «Пежо» я прыгнул на Фабург

И приобрёл повторное звучанье.

На ноте ДО завыл Санкт-Петербург.

А это означало: «ДО СВИДАНЬЯ!»

Мне б по моим мечтам в каменоломню

Так много сил, что всё перетаскаю.

Таскал в России грыжа подтвердит.

Да знали б вы. что я совсем не помню.

Кого я бью по пьянке и ласкаю

И что плевать хотел на «ИНТЕРДИ Г».

Да! Я рисую, трачусь и кучу,

Я даже чуть избыл привычку лени.

И потому французский не учу,

Чтоб мне они не сели на колени.

И кто Вы суть? Безликие кликуши?

Куда грядёте — в Мекку ли, в Мессины?

Модели ли влачите к Монпарнасу?

Кровавы Ваши спины, словно туши,

А туши — как ободранные спины.

И рёбра в рёбра…нзят, и мясо к мясу…

Ударил Ток, скотину оглоуша.

Обмякла плоть на плоскости картины

И тяжко пала мяснику на плечи.

На ум, на кисть творцу попала туша

И дюжие согбенные детины,

Вершащие дела нечеловечьи.

Кончал палач — дела его ужасны,

А дальше те, кто гаже, ниже, плоше.

Таскали жертвы после гильотины:

Безглазы, безголовы и безгласны

И, кажется, безсутны тушеноши

Как бы катками вмяты в суть картины.

Так кто Вы суть, загубленные души?

Куда спешите, полуобразины?

Вас не разъять — едины обе массы,

Суть Сутина — «Спасите наши туши!»

Вы ляжете, заколотые в спины,

И Урка слижет с лиц у Вас гримасу.

Слезу слизнёт и слизь, и лимфу с кровью

Солёную людскую и коровью,

И станут пепла чище, пыли суше

Кентавры или человекотуши.

Я ротозей но вот не сплю ночами —

В глаза бы Вам взглянуть из-за картины!..

Неймётся мне, шуту и лоботрясу,—

Сдаётся мне хлестали Вас бичами?…!

Вы крест несли и ободрали спины?!

И рёбра в рёбра Вам — и негу спасу.

Мне снятся крысы, хоботы и черти. Я

Гоню их прочь, стеная и браня.

Но вместо них я вижу виночерпия,

Он шепчет: «Выход есть, к исходу дня —

Вина! И прекратится толкотня,

Виденья схлынут, сердце и предсердие

Отпустит и расплавится броня!»

Я — снова — Я, и Вы теперь мне верьте, я

Немногого прошу взамен бессмертия,—

Широкий тракт, холст, друга да коня

Прошу покорно, голову склоня.

Побойтесь Бога, если не меня,—

Не плачьте вслед, во имя Милосердия!

Что Фауста ли, Дориана Грея ли,

Но чтобы душу — дьяволу — ни-ни!

Зачем цыганки мне гадать затеяли?

День смерти уточнили мне они…

Ты эту дату, Боже, сохрани,—

Не отмечай в своём календаре, или

В последний миг возьми да измени,

Чтоб я не ждал, чтоб вороны не реяли

И чтобы агнцы жалобно не блеяли.

Чтоб люди не хихикали в тени.

От них от всех, о Боже, охрани

Скорее, ибо душу мне они

Сомненьями и страхами засеяли.

Как зайдёшь в бистро-столовку,

По пивку ударишь,—

Вспоминай всегда про Вовку:

— Где, мол, друг-товарищ.

А в лицо — трехслойным матом.

Можешь хоть до драки.

Про себя же помни — братом

Вовчик был Шемяке.

Баба, как наседка, квохчет

(Не было печали!)

Вспоминай!!! Быть может, Вовчик

«Поминай, как звали».

M.Chemiakine — всегда, везде Шемякин,

А посему французский не учи!..

Как хороши, как свежи были маки,

Из коих смерть схимичили врачи.

Мишка! Милый! Брат мой Мишка!

Разрази нас гром!

Поживём ещё, братишка,

По-жи-вьём!

ро gi viom.

Открытые двери больниц, жандармерий,

Предельно натянута нить.

Французские бесы, большие балбесы,

Но тоже умеют кружить.

Я где-то точно наследил, последствия предвижу,

Меня сегодня бес водил по городу Парижу.

Канючил: «Выпей-ка бокал, послушай-ка гитары»,

Таскал по русским кабакам, где венгры да болгары.

Я рвался на природу, в лес, хотел в траву и в воду,

Но это был французский бес — он не любил природу.

Мы как сбежали из тюрьмы — веди, куда угодно.

Пьянели и трезвели мы всегда поочерёдно.

И бес водил, и пели мы, и плакали свободно.

А друг мой, гений всех времён, безумец и повеса,

Когда бывал в сознаньи он, седлал хромого беса.

Трезвея, он вставал под душ, изничтожая вялость.

И бесу наших русских душ сгубить не удавалось.

А то, что друг мой сотворил — от Бога, не от беса,

Он крупного помола был, крутого был замеса.

Его снутри не ровернёшь — ни острым, ни тяжёлым,

Хотя он огорожен сплошь враждебным частоколом.

Пить наши пьяные умы считали делом кровным.

Чего наговорили мы и правым, и виновным!

Нить порвалась и понеслась — спасайте наши шкуры.

Больницы плакали по нас, а также префектуры.

Мы лезли бесу в кабалу, с гранатами под танки.

Блестели слёзы на полу, а в них тускнели франки.

Цыгане пели нам про шаль и скрипками качали.

Вливали в нас тоску-печаль — по горло в нас печали.

Уж влага из грудей лилась, всё чушь глупее чуши,

Но скрипки снова эту мразь заталкивали в души.

Армян в браслетах и серьгах икрой кормили где-то,

А друг мой в чёрных сапогах стрелял из пистолета.

Напряглись жилы, и в крови образовались сгустки,

И бес, сидевший визави, хихикал по-французски.

Всё в этой жизни суета, плевать на префектуры.

Мой друг подписывал счета и раздавал купюры.

Распахнуты двери больниц, жандармерий,

Предельно натянута нить.