Наталья Решетовская - АПН — я — Солженицын (Моя прижизненная реабилитация)

В статье «Почему я написала свою книгу?» я затронула два аспекта: почему я написала книгу и что заставило меня ее опубликовать. Начала я с разъяснения цели самой статьи:

«Моя книга под разными названиями — „В споре со временем“, „Саня“, „Моя жизнь с Солженицыным“ — вышла в нескольких странах. Естественно, она вызвала разноречивые отклики. К сожалению, в этих откликах было слишком много предвзятости, которая связана с незнанием причин, побудивших меня эту книгу опубликовать. Это и заставляет меня сегодня дать краткую справку об истории создания книги».

Но и это обращение, увы, останется безрезультатным. Я не получу ответа от госпожи Картер, не увижу свою статью где-либо опубликованной…

В апреле в Москву приехала сестра Кирилла Симоняна Надя с мужем Юрием Геннадьевичем. Вместе с ними побывала в клинике Кирилла на траурном заседании, посвященном его 60-летнему юбилею, до которого он не дожил всего полгода. После клиники приехали ко мне. Дала гостям прослушать свой «Экспромт». «Ханжа!» — бросил Юрий Геннадьевич по адресу Солженицына, а Надя со свойственным ей максимализмом воскликнула: «Наташа, ты пишешь искренне, любишь его, но он выглядит чудовищем!»

Где-то в это время произошла последняя моя встреча с Петром Са-мойловичем Рабиновичем. На этот раз — у меня дома. Разговор получился настолько содержательным, что я включила магнитофон, чтобы записать мысли Петра Самойловича. А говорили мы больше всего о клевете Александра Исаевича в мой адрес в «Теленке». Меня интересовала юридическая сторона дела. Петр Самойлович — адвокат, и я жду от него совета: могу ли я подать на Солженицына в суд за диффамацию.

— Никаких судов! — горячо возразил Петр Самойлович. — И даже никаких статей! У Вас есть другой суд — суд нескольких поколений читателей! Вы им отдадите все на суд! Не потрясайте справкой, что Вы не являетесь «стукачом», а покажите свою душу в том, что Вы напишете. Так, чтобы каждому человеку было ясно, что Вы, с Вашими душевными качествами, не можете им быть!

Петр Самойлович посоветовал мне прервать на время свою «летопись» и написать что-то вроде повести, чтобы послать ее_ в те издательства, в которых выходила моя книга.

Показала Рабиновичу письмо от моего американского издателя Джервази. Он обратил внимание на высказанную там мысль: «…Западному читателю всегда хочется сохранить своих героев на пьедестале». Потому надо очень тактично, очень справедливо и очень обоснованно противопоставить свое написанное «Теленку», и не булавочными уколами, а большими размышлениями, «чтобы, — как пишет Джервази, — читатель прошел вместе с Вами через боль от развенчания своего героя».

Рабинович обратил внимание и на то утверждение американского издателя, что западный читатель любит факты и не склонен верить догадкам, а у Солженицына нет подтверждений тому, что он сказал обо мне в «Теленке». Я же располагаю фактами, достоверным материалом, и это, как говорит Рабинович, «работает на меня».

Почему, спрашивается, читатель должен верить голословным утверждениям, хотя бы и самого Солженицына? Вот, например, Солженицын придумал, что наша с ним беседа на Казанском вокзале была записана на магнитофон, снята фотографами и кинооператорами. Но если бы существовал кинофильм об этой встрече, если бы была маг-нитозапись, то было бы легко опровергнуть то, что автор «Теленка» написал о содержании нашего разговора.

— Но поскольку записи не было, прожекторов не было, — с адвокатским пафосом говорил Петр Самойлович, — то пусть будет прожектором, который поможет осветить это последнее ваше свидание, последний разговор, пусть будет прожектором Ваша совместная с ним жизнь и его собственные отзывы о Вас! Из них будет видно, что автор «Теленка» совершенно несправедлив к своей первой жене! Да и как он мог поступить иначе? Чем бы он мог объяснить другим, да и себе тоже, почему он оставил такого друга, который в течение многих лет ему помогал, делил с ним все горести, весь риск?

Это был своеобразный заказ на данный момент, — продолжал Петр Самойлович, — иначе он чувствовал бы себя ущербным. И тут выступает лагерный опыт. Если там, в лагере, хотят о ком-то сказать плохо, обязательно запишут его в стукачи! И он, таким образом, прибегает к тому арсеналу, который для него очень привычен, бросает в Вас тот камень, который у него всегда под рукой. Опробованный, испытанный прием!

Петр Самойлович считает, что для такого писателя, как Солженицын, в художественном отношении это слабый прием. «Мое истерзанное в ту пору состояние давало писателю возможность совсем иначе развернуть мой образ, показать всю трагедию, мной переживаемую. Вместо того — грубый штамп! Стукачкой Солженицын назвал мимоходом и секретаршу „Нового мира“, не сделав, таким образом, никакого различия между нею и женщиной, которая отдала ему жизнь, с которой им было прожито 25 лет!»

Рабинович сказал парадоксальную вещь:

— Да, Солженицын осчастливил Вас, допустив такой перехлест! Он вызвал с Вашей стороны необходимость издания еще одной книги в виде повести или еще чего-то в этом роде.

Петр Самойлович сыпал всевозможными названиями такой повести. Ну, например, «Казанский вокзал». В самом деле! На Казанском вокзале я еще студенткой встречала своего юного мужа; Казанский вокзал я не миновала, когда ехала к нему на фронт. С приезда на Казанский вокзал Солженицына начинается моя книга. С Казанского вокзала я ехала в предчувствии счастья к Матрене, у которой жил тогда Саня. Сколько раз мы встречали друг друга на этом вокзале, когда жили в Рязани! И, наконец, наша последняя, самая последняя встреча…

Возможен и другой вариант названия. Например, «Как Теленок бодал Овцу». («Не та овца, что за волком пошла», — бросил по моему адресу Александр Исаевич в «Теленке»).

— Две книги со схожими названиями, — говорил Рабинович, — их охотно купят!

В любом случае, считал Петр Самойлович, нужно вести разговор по очень большому счету. И пояснил:

— Если Вы дадите водопад своих размышлений, лирических отступлений, воспоминаний, ярких образов, тогда все поймут, что в лучшем случае он был несправедлив, в худшем — оклеветал Вас! Я вижу только такой путь Вашей реабилитации!

Говорили мы с Петром Самойловичем и на другие темы, хотя, как выяснится в недалеком будущем, главный в то время для самого Рабиновича вопрос будет им обойден. В числе прочего он рассказал мне, что недавно побывал в доме-музее Корнея Чуковского, говорил там с его бывшей секретаршей, которую я в свое время знала. Звали ее тогда просто Кларой. Рабинович в какой-то связи заговорил с ней обо мне. На это последовало возмущенное: «Как Вы можете о ней говорить? Вы читали „Теленка“? Ведь она — агент Госбезопасности!»