Борис Заборов - То, что нельзя забыть [журнальный вариант]

Ядя, трогательная, милая Ядя, младшая дочь хозяев. Она ниточкой вилась за мною повсюду. Могла часами молча, пристроившись где-нибудь, наблюдать наши мальчишечьи, не всегда безвинные забавы. Она любила смотреть, стоя за моей спиной, как я рисую.

На чердаке, под стропилами нашего дома, мы с Ядей устроили себе шалаш у слухового окошка. И когда разбредался взрослый народ, поднимались по крутой деревянной лестнице на «гару». Там, наверху, был другой мир и другое время. За долгую жизнь дома чердак накопил множество разных предметов, которые встретить внизу было невозможно. Запыленные, ставшие приютом мышей и всякой мелкой живности, никому не нужные, они хранили в себе утерянное навсегда время.

Я просил Ядю поцеловать меня в щеку, а она почему-то касалась губами моей руки. Мне было очень неловко от этого. Я же прикасался к нежному месту около ее уха и, мало-помалу смелея, приближался к ее губам. Ядя смотрела на меня, не отталкивая и не поощряя. Я замирал от тревожных и волнующих токов во всем теле. Я уже знал, что прячется у девочек под платьицем. Я трепетал. Но не от избытка целомудренного воспитания останавливался перед искушением. Совершенно невозможно было предвидеть Ядину реакцию. То ли завопит, как резаная (я слышал уже ее истерики), то ли поощрит молчанием… А что тогда?.. Мне становилось страшно, и я предлагал пойти в дальний угол чердака, где была целая гора сваленных, порой полуистлевших газет, журналов, книг, каким-то чудом сохранившихся с тех пор, когда эта территория была «под Польшей». Мы с Ядей совершали захватывающие прогулки в мир, неведомый нам. Картинки и тексты на непонятном языке удивляли нас, рождая любопытство, возбуждая воображение. Мы могли часами перебирать ветхие страницы, пока голос кого-либо из взрослых из «нижнего мира» не интересовался: «А что вы там затихли наверху? А ну-ка слазьте». Что они могли понять, эти живущие внизу. Им был недоступен мир наших грез, мир наших привилегий, улетов фантазии, шепотов. Этот мир принадлежал только Яде и мне. Там, наверху, мы дышали другим воздухом, пыльным, конечно, но таким чистонежным.

Однажды в этом завале я нашел альбом удлиненного по горизонтали формата, хорошо сохранившийся. На его обложке было написано «Озеро Нарочь», по-польски. В то, что я увидел уже на первой фотографии, поверить было совершенно невозможно. По широкому пространству озера скользили яхты под белыми парусами. На набережной, выложенной гранитом, фланировали дамы в длинных роскошных платьях, мужчины в цилиндрах и строгих рединготах поддерживали дам под ручку. На высоком берегу стоял маёнтак, барский дом, который был похож на сказочный терем. По косвенным признакам рельефа полуострова, который острой косой врезался в озеро, нужно было признать, что все это невообразимое чудо было вот здесь, в трехстах метрах от чердака, где я зачарованно перелистывал страницы альбома. И было это не тысячу лет и даже не сто тому назад, а до войны. Дядька Тихон подтвердил, что, когда был пацаном, как мы, все это видел и помнит.

Но как эти роскошные господа попали сюда, где жили, что ели? Наконец, не бегали же шикарные дамы в пернатых шляпках и в платьях до пят справлять нужду в лес! Мы знали все на километры в округе. Никаких признаков и следов цивилизации нигде не наблюдалось.

Позже вспомнились мелкие вещи, о которых в малолетстве не задумываешься. В лесу, неподалеку от Купы, был маленький участок, свободный от деревьев. На этом участке сохранились останки опрокинутого набок маленького паровоза-кукушки. Он так проржавел, что металл, некогда мощный, стал тонким и дырявым, как сито. Он зарос бурьяном, а сквозь отверстия проросли всякие лесные травы и цветы. Вокруг происходила лесная жизнь. А неподалеку валялись разъеденные ржавчиной и природной нетерпимостью к чужеродным телам рельсы узкоколейки.

И наконец само собой стало понятным происхождение подвала на высоком берегу. Просторный подвал был выложен большими булыжниками. Три или четыре гранитные ступени спускались вниз. Мы, мальчишки, любили это заросшее бурьяном место. Жгли там костры, пекли картошку и рыбу. За этими могучими стенами мы чувствовали себя отделенными от повседневной жизни наверху. Но однажды этот подвал мог стоить мне и моим приятелям жизни.

Старший брат одного из пацанов рассказал, что он помнит, как дядьки по­сле войны закопали рядом с деревней в березовой рощице перед лесом немецкие снаряды или бомбы. Мы подбили этого взрослого дурака показать это место. Хотя прошло как минимум пять лет и роща разрослась, он достаточно точно указал, где копать. На второй день раскопок чья-то лопата звякнула о металл. Три огромных снаряда лежали, сложенные пирамидой. Дождавшись вечера, когда стемнело, мы перетащили снаряды в подвал. Собрали хворост. Сверху уложили снаряды и подожгли костер. Затем бросились бегом в деревню по домам, каждый к себе. Время, казалось, остановилось. Я сказал маме, что хочу в туалет, и собрался уже выйти во двор, когда… Мощность взрыва была такова, что вздрогнул дом, и многие стекла в оконных рамах, как стало ясно на следующий день, полопались. Деревня выбежала в панике на улицу, а через некоторое время приехали спецмашины из районного центра. Заключили, что где-то взорвались мины военных времен. Мы были вне подозрений. Никто не мог подумать, что пацаны могли сделать то, что сделали мы.

На следующий день, сгорая от любопытства, мы собрались у подвала. Никаких следов взрыва мы не нашли. Подвал был таким же, как накануне. Ни­сколько не пострадал.

Какая же окаянная сила стерла с лица этих мест загадочную цивилизацию, виденную мной на фотографиях в альбоме? Да уж и сказать нечего.

Ядя спустилась с чердака в «нижний мир», и я остался один. В моем воображении, сменяя друг друга, рисовались удивительные картинки: Ядя, прозрачная, словно фея, плыла над гранитной набережной. Она была в длинном до пят красивом платье и в умопомрачительной шляпке. Она все время смеялась и повторяла: «Барыс, я хочу увесь час цябе цалаваць». Я плыл рядом с ней в высоком белом цилиндре с сигарой в зубах. Пронзительно свистнула «кукушка», элегантный паровозик с большими красными колесами и высокой, раструбом кверху трубой. Труба попыхивала, выбрасывая кольца легкого дыма, как моя сигара. Два голубых вагона с ажурными занавесками на окнах остановились у перрона. Проводник в форменной фуражке открыл двери. Первыми выходили мужчины. Услужливо подавали руку дамам. Дамы спускались по ступенькам вагона, игриво приподнимая правой рукой подолы длинных платьев. Открывались стройные ножки в туфельках на каблучках, а выше — волны кружевной пены нижних юбок. Мужчины, словно ненароком, заглядывали под юбки. Затем все шли к вокзалу. А вокзал — домик из зазеркалья. Голубенький, под односкатной крышей, выложенной пластинками, как чешуя золотой рыбки. Под крышей — резной узорчатый карниз, похожий на кружева нижних юбок у дам. Вокруг вокзала — балюстрада с витыми балясинами. Господа проходили вокзальные помещения и спускались по широкой деревянной лестнице с голубыми перилами к озеру. А там у причала уже покачивались яхты и лихие матросы, загорелые, усатые, в майках с широкими синими полосами, спешили подать свои лапищи дамам. Дамы опять задирали свои юбки. Но лихим матросикам никак невозможно было увидеть кружевные юбочки, так как они стояли высоко на корме, а дамы ступали вниз. И вот уже белые паруса разлетаются по озерной зыби, словно мотыльки-однодневки.