Борис Заборов - То, что нельзя забыть [журнальный вариант]

Я жил в стране образцового тоталитарного режима, для которого его порочная идеология была условием существования. Она пронизывала всю жизнь, искусство — в первую очередь. Книжная графика оставалась относительно нейтральной территорией, которая укрылась в тени литературного текста.

Жизненная стратегия была для меня ясной — заниматься живописью для себя и книжной графикой для денег. Но все мои попытки выстроить жизнь по этому рисунку терпели поражение. Какие-то свойства моей природы противились этой дисциплине, и я завидовал некоторым своим московским товарищам, которые успешно совмещали занятия книжной иллюстрацией с деланием для себя.

Моя работа с книгой совершенно естественно образовала круг друзей. Это были люди литературы. В большинстве поэты. Но было и два чистых прозаика: Алесь Адамович и Василь Быков.

Василь Быков…

Первая половина 90-х годов. Я живу уже давно во Франции. В квартире-резиденции пастыря белорусской диаспоры на Западе отца Надсона собрались выходцы из Беларуси, живущие в Париже. Их было настолько мало, что все разместились за одним обыкновенным столом в небольшой квартире. Среди гостей был молодой человек, приехавший из Минска и представленный как один из лидеров политической оппозиционной партии «Народный фронт». Во время перекура он подошел ко мне и спросил, можем ли мы удалиться на минутку. У него есть ко мне поручение. Мы вышли на лестничную площадку. Он сказал: «Накануне отъезда в Париж я виделся с Василем Быковым. Он просил меня, если встречусь с вами, передать, что в той истории правы были вы, а не он. — И добавил: — Я не знаю, о чем идет речь, но Василь просил передать именно эти слова». Я обомлел. Давний груз упал с моего сердца.

Эта история имела продолжение. В 1994 году я приехал из Парижа в Минск по приглашению министерства культуры Белоруссии!!! Такое не могло мне привидеться во сне. Уезжая в эмиграцию под улюлюканье местной прессы, я уезжал безвозвратно.

Необходимо сказать, что в моей жизни, не бедной происшествиями, судьбоносными встречами, не было такого количества сюрреалистических, всегда выстраивающихся для меня счастливым образом событий, как в 90-е и 2000-е годы. Во всех, о которых совершенно необходимо рассказать, просматривается некая последовательность и даже цель, подталкивающие мысль к попыткам их мистического толкования, чего делать не стану из уважения к своему читателю.

Итак, я в Минске. По случаю моего физического воскрешения в родном городе в доме моего друга поэта Наума Кислика был накрыт стол. За столом собрались дорогие мне люди, с которыми я прощался за этим же столом, уезжая в эмиграцию. На мою долю выпало редко возможное в жизни человека переживание. С ошеломительной конкретностью предстала передо мной картина прожитого четырнадцать лет назад времени. Но это не было иллюзией зеркального эффекта. Я мог обнять всех, слышать родные голоса: Рыгора Бородулина, поэта исключительного дарования, естественно проросшего из родной земли и языка предков, Григория Березкина, высоколобого умницу, рассказы которого об ужасах лагерной жизни опередили для нас Солженицына и Шаламова, многоодаренного Олега Сурского, Вали Тараса, страстного спорщика, поэтов Саши Дракохруста и Феди Ефимова.

Увы, иллюзия вернувшегося вспять времени была неполной. Одно место за столом пустовало — место Алеся Адамовича, первым ушедшего из жизни. Да и морщин на высоком потолке стало больше, лак полинял на паркете, обтерлись края ставшей глубже ямочки на старом кожаном диване.

Но стол был уставлен такими же вкусностями, приготовленными Анной Наумовной, мамой Наума, всеми любимой, бесконечно доброжелательной, гостеприимной, душевно щедрой, щепетильной и кроткой, всегда готовой стушеваться.

Прежде чем приступить к дружескому ужину, Василь Быков обратился к хозяину дома с просьбой уступить ему первое слово. Обращаясь ко мне, он сказал: «Тогда, в той истории, был прав ты, и я рад возможности сказать это в присутствии друзей». И еще: «Получив твое письмо, был им раздражен чрезвычайно. Мальчишка, мол, не нюхавший пороха, учит меня жизни. Но другой голос мне говорил: а ведь он прав. Это раздражало еще больше, и я не ответил. Сегодня, наконец, могу об этом сказать и снять с души груз».

За столом воцарилась небывалая тишина. Я был взволнован и смущен. Хотелось провалиться сквозь пол и в то же время встать и обнять Василя. Я не сделал этого, о чем сегодня сожалею.

Есть люди, которым природой даровано абсолютное нравственное чувство, как иным абсолютный музыкальный слух. Василь Быков этим чувством обладал сполна. Он был для нас всех этическим эталоном, по которому люди моего поколения (В.Б. был старше меня на целую войну. Это много больше числа лет) измеряло уровень собственной свободы и достоинства.

История мною написанного письма случилась во второй половине 70-х годов. На республиканской выставке художник Савицкий, из числа официально обласканных и прикормленных, выставил цикл картин, посвященных войне. В молодости Василь Быков, хотевший стать художником, несомненно, искренне впечатленный, написал об этой серии работ статью, опубликованную в центральной советской газете «Правда». В этой развернутой статье он говорил о каждой картине, обогащая рассказ своим собственным видением войны и своим литературным даром. Он подробно говорил о каждой, но умолчал — об одной. О той, на переднем плане которой был изображен бульдозер, сваливающий на зрителя мертвые тела белокурых славянских девушек, а по кулисам симметрично — слева фигура эсэсовца с полной выкладкой, справа — черносотенно-карикатурный, с желтой звездой на полосатой робе, еврей с подобострастной улыбочкой — чего, мол, еще изволите… Картина называлась «Капо».

Я написал Василю Быкову письмо со своей оценкой этой картины и моим отношением к личности ее автора. Ответа не последовало. До моего отъезда в эмиграцию мы больше не виделись.

Через несколько лет после встречи в Минске я узнал о смерти Василя Быкова. Когда уходит из жизни благородный человек, человек чести, у всего человечества меняется состав крови. Василь Быков ушел туда, откуда не возвращаются во плоти, но достойные продолжают жить в духовном сознании последующих поколений. Такой будет посмертная жизнь художника-правдолюбца Василя Быкова.

* * *

Еще вчера вслед за написанными страницами я предполагал совершенно другое развитие «сюжета». Беру в кавычки, так как для моей формы изложения, не беллетристической в принципе, сюжет — понятие вполне условное.

Вчера вечером, перед походом в театр, предполагалась другая связь событий повествования. Я спрашиваю себя: это что? Следствие сильного театрального впечатления, требующего записи, чтобы не увяло, или же что-то более глубокое, больше умозрительной схемы. Возможно, эта спонтанная прелюдия не увязывается с тем, о чем вчера вечером хотел бы вести разговор сегодня. Но коль пропелась, то можно допустить, что связь есть. Если не очевидная, то опосредованная.