Борис Заборов - То, что нельзя забыть [журнальный вариант]

Ну и черт с ней, с этой исчезнувшей Атлантидой, вынырнув из сладких сновидений, подумал я. Ну и хорошо, что канула. Ведь иначе не было бы у меня в жизни ни Яди, ни Тадика — верного оруженосца. Он любил носить мой этюдник, перекинув ремень через левое плечо, а на правом — старый баян, с которым не расставался никогда. Я писал этюд, а Тадик, устроившись где-нибудь неподалеку в разросшихся кустах бузины или в лопухах, наигрывал незатейливые мелодии здешних мест.

Да, все было бы иначе. И я был бы сегодня не Я, не будь этого былого. Был бы кто-то другой, кто носил бы мое имя. Без моего прошедшего настоящего не было бы и моего былого будущего…

Неожиданно проявилось в памяти время, когда в нашей квартире работали военнопленные немцы. Их было двое. Они делали ремонт и украшали потолки лепными гипсовыми розетками. Мама разговаривала с ними на идише. Они хорошо понимали друг друга. Мама приглашала немцев к столу, кормила обедом. Они ели с аппетитом и благодарно улыбались. Уходя после работы, норовили поцеловать фрау маме ручку. Облик одного из них полностью обесцветился в памяти. Второй, много старше, высокий, с острым, подвижным, как гильотина, кадыком на худой гусиной шее запомнился хорошо. Он показывал маме маленькие фотокарточки своей семьи, и я видел слезы на маминых глазах. Мамины слезы меня тревожили, я пристально наблюдал издалека за немцем и был готов в любую секунду броситься на мамину защиту. Проходя мимо, высокий худой норовил погладить меня по голове. Я резко отступал и смотрел на него сурово, как на фашиста. Мамины родители, четыре сестры и брат Яков были удушены в фашистских газовых камерах.

Из маминых, ею записанных воспоминаний.

Начало первой мировой войны.

«<���…> и вдруг в нашем городке появились военные, много военных — это были немцы. К нам домой начали ходить три немецких солдата. Мама пекла им пончики, они очень любили пончики, маму они называли «фрау». Один из них играл на губной гармонике, а я им пела немецкие песенки и танцевала. Мама еще стирала им рубашки, мы очень хорошо жили при них. У нас было все, пока они жили в нашем городе. По истечении стольких лет вспоминаю их сердечное отношение к нам и их доброту.

<���…> в 1939 году немцы заняли Польшу во второй раз. Я к тому времени была уже в Советском Союзе. И вот какое совпадение: как и в первую мировую войну, в дом моих родителей приходили трое немецких солдат, и они буквально охраняли дом и родных, не давали другим грабить и издеваться, все время поддерживали моих родителей и рассказывали про Гитлера, что он задумал уничтожить всех евреев. Они уговаривали моих родителей не оставаться в городе ни одного дня.

Однажды ночью со двора стали стучать в окна нашего дома. Ночью всегда было страшно, немцы ходили, искали молодых девушек, стук не прекращался долго, но отец решил не открывать и не отзываться. Вдруг услышали, как сорвали ставни с окон и три раза бросили что-то тяжелое в окно, потом стало тихо. Чуть свет отец все же открыл дверь и осмотрел то, что бросили. На полу лежали три больших ящика, отец боялся подойти к ним близко. Когда уже стало совсем светло, он увидел на одном из ящиков записку, тогда он смелее подошел и прочитал записку. Оказалось, что те три немца, которые посещали все время наш дом, приходили ночью прощаться, так как они уходили на восточный фронт. В ящиках оказались продукты, которые они оставили нам на прощание, еще в записке настойчиво уговаривали они моих родных все бросить и уходить на восток.

И во вторую мировую войну были благородные немцы».

Отступление.

Знаю наперед, что не найду слов выразить то, что, возможно, должно бы остаться только во мне. Но коль я назвал свое повествование «То, что нельзя забыть», оставить в стороне самую страшную беду моей жизни счел бы душевной трусостью, да и не найдется в душе моей такого потаенного уголка, где она могла бы быть схоронена.

В этой первой послевоенной квартире нашу семью постигло горе, от которого я никогда не оправился. Трагедия тем более жестокая, что ничто ее не предвещало. Она обрушилась вероломно, безжалостно, неумолимо.

В 1949 году внезапно умер мой любимый младший брат.

Понять, тем более осознать происшедшее я не мог и только страдал, захлебываясь слезами у этого окна.

Родной мой малыш, ты помнишь, как все произошло — быстро, неотвратимо. Оставалось несколько дней до 1 сентября, и мы вместе собирали твой худенький ранец первый раз в первый класс. Положили в него две тетрадки, одну в косую линейку, другую — в клетку, пенал с ручкой и перьями, чернильницу-непроливашку, букварь, который я подарил тебе. Как ты радовался, мой милый, как сиял. К вечеру пожаловался, что болит головка, а 5 сентября тебя не стало. Пишу, и душа трепещет, как если бы все случилось вчера. Вот уже шестьдесят шесть лет боль неизбывна во мне. Боль — «привилегия» живых. Ты знаешь ее жестокость. Как ты страдал, пока Смерть не успокоила ее. На смертном одре твой лик был спокоен и кроток.

Уже сколько лет я вглядываюсь в твои пристально на меня смотрящие глаза на маленьком фотоснимке, такие печальные — и это в неполные семь-то лет. Я цепенею, примагничиваюсь к ним, бормочу слова и лишь с усилием отрываю взгляд, чтобы продолжать жить. Мне часто мнится, что ты вопрошаешь меня о чем-то. Но твой немой вопрос остается без ответа, как и мой бессмысленный, всегда один и тот же, обращенный к Творцу:

— Почему ты не позволил открыть моему брату букварь? Как не позволил вкусить от древа познания по образу и подобию твоему тобою же созданным? Ты же видишь, что произошло из твоего запрета. Во имя какой цели понадобилась тебе жизнь ясная и чистая? Почему не отвел руку Смерти от ни в чем не повинного ребенка? Да что тебе жизнь маленького человека на земле в твоих многовселенских опытах.

Похоронили братика на еврейском кладбище, которое находилось в городской черте. Положили рядом школьный ранец с двумя тетрадками, в которых он не успел записать первую букву алфавита и первое число.

На кладбище вела полуразрушенная старая каменная арка. На одном из первых моих рисунков, сделанных с натуры, была именно эта арка. Этот рисунок — единственный (!) — чудом сохранился до сегодняшнего дня. Подписан неумело печатными буквами: «Боря Заборов, 7 лет». Мог ли я тогда знать, что спустя еще семь лет через эту арку ты, мой ангел, войдешь в рай, а я — в ад. Страшная мысль явилась мне: не есть ли твоя короткая вспышка жизни платой за мою, уже долгую. Я, не задумываясь, разделил бы ее пополам с тобой, дорогой братик. Когда мы встретимся, ты откроешь мне значения, которые непостижимы смертному разуму. А я тебе расскажу, что жизнь земная — не сахар. В ней много зла и печали. Но есть любовь, нежность и радости тоже. И как бы я хотел пройти эту жизнь рядом с тобой.