Игорь Сорокин - Художник каменных дел

— Это и есть Красный холм. Раньше на нем росли вековые дубы. Я хотел дубраву возродить, да ничего не выходит. Видно, унесли деревья тайну своей жизни с собою. А может быть, памятный столп сделал непригодной для дубравы почву, — сказал граф, кивая на сталактит с крестом наверху.

Куликово поле казалось отсюда еще уже. Было совсем непонятно, как тысячи людей могли уместиться на нем. Словно угадав мысли Щусева, граф сказал:

— На поле битвы была невообразимая теснота. Люди и кони давили друг друга, ратники даже не могли занести оружие. Но цель была достигнута: противник завяз в этом столпотворении и преимущества конной атаки были сведены на нет. Вон с того места глядели из-за дубов ратники засадного полка, как на поле погибают их братья, их земляки. Представьте, какой невообразимой пыткой было лицезреть, как на исходе третьего часа сечи степняки стали одолевать русских. Татары проломились сквозь фронт, подмяли головной полк и добрались до знамени. Падение знамени обычно означало победу. Знамя пало, но русские продолжали биться. Где Мамаю было знать, что лучшие силы народа сознательно шли здесь на смерть? В Куликовской битве даже знамя было предусмотренной жертвой... Когда упал князь Дмитрий Иванович и татары обступили последние кучки русских воинов, не удержался князь Владимир Андреевич, встал, чтобы ввести в дело резерв, но силой пригнул его к земле воевода Дмитрий Волынец. «Беда велика, княже, — сказал он, — но время не пришло. Потерпим еще, помучаемся, а потом воздадим «воздарение» нашим противникам»...

Граф говорил высоким стилем, глаза его блестели.

— «Подождите, буйные сыны русские, — цитировал он по Татищеву Волынца, — будет вам с кем утешиться, есть еще с кем пить и веселиться!» Когда настал восьмой час битвы, внезапно поднялся южный ветер. И воскликнул Волынец громким голосом: «Князь Владимир, час настал и время пришло!» Что было дальше, вы знаете. До самой речки Мечи десять верст гнали русские татар. Мамай с четырьмя чингизидами утек в степь и долго собирал жалкие крохи своего войска. Хан Тактамыш вышел ему навстречу и побил Мамая. Опозоренный, в чужой одежде, он бежал в Крым, но в Кафе был опознан и убит... Все это, уважаемый Алексей Викторович, вы должны воспеть своим храмом, который будет стоять здесь.

Идея храма-памятника пришлась Щусеву по душе. Алексей Викторович отметил про себя, что многие подробности великой битвы граф Юрий Александрович знал досконально. Он не только справился с ролью экскурсовода, но и сумел с большим чувством рассказать о многих неизвестных Щусеву сведениях, которые впоследствии могли ему очень пригодиться.

За завтраком граф оставался под впечатлением собственного рассказа, вспоминал новые имена, описывал детали одежды и воинского снаряжения. С тех пор Куликовская битва стала главной темой их общения. Казалось, они никогда не исчерпают ее.

В отличие от многих людей, быстро загорающихся, но так же быстро и остывающих, Щусев не забывал того, что входило ему в душу. Теперь его часто можно было встретить на Куликовом поле в обществе косарей. Он выпытывал, что сохранила народная память о событиях пятивековой давности. Десятки раз из края в край исходил он поле, с разных точек приглядывался к облюбованному месту, пока однажды рука сама не потянулась к карандашу.

В воображении возник образ белой, будто перенесенной сюда с гравюры, приземистой церкви. У наших предков церковь была и молельным домом, и своеобразным клубом, и даже местом для хранения товаров. Молились перед алтарем, бо́льшую же часть церкви занимала трапезная, в подклетах были кладовые с церковным и общественным добром. Люди сходились сюда каждый день. В те времена народная жизнь была немыслима без этих сходок.

Память о победе Дмитрия Донского, по замыслу Щусева, должна была воплотиться в монументальном строении, глядя на которое каждый думал бы о подвиге народа, добывшего в бою свободу. Он браковал один рисунок за другим, пока не решился думать без оглядки на графа Олсуфьева, который готов был приписать победу божьему провидению. Он нарисовал две сторожевые башни — мощные, крутобокие, соединенные крепкой стеной, которую в самой середине прорезает теремной вход под двускатной крышей. А за стеной, за врезанной в нее колокольней, поднимаются кресты.

В память о том, что из шести русских полков последними полегли новгородский и псковский, Щусев остановился на стилистике псковско-новгородского каменного зодчества, используя ее легко, непринужденно. Мощные и в то же время изящные сторожевые башни получили имена: одну он назвал Пересвет, другую — Ослябя.

План храма-памятника был строго симметричен, выдержан в канонах классики, перспектива же построена таким образом, что сухая академичность полностью растворилась в художественной прорисовке каждой детали. Окошки, похожие на бойницы, расположены причудливо, в неожиданных местах. Несмотря на классический план, памятник сохранял главную особенность северного каменного зодчества — это не архитектура в общепринятом смысле этого слова, это, скорее, каменная скульптура.

Графа Олсуфьева эскизный проект озадачил.

— Либо вы, Алексей Викторович, открываете новую страницу в архитектуре, — сказал он, — либо плететесь за тем, что давно отвергнуто жизнью. Во всяком случае, я не в состоянии оценить вашей работы. Если позволите, я покажу этот эскиз в Комитете по увековечению памяти победы‚ дав лестный отзыв. Каков будет решающий ответ, не берусь предугадать.

С этим Щусев отправился в Петербург, твердо зная, что памятник еще долго не отпустит его, заставит снова и снова возвращаться к нему.

Дома Алексея Викторовича ждало письмо от отца Флавиана с настоятельной просьбой прибыть в Киев, но уже не для проектных, а для практических работ. Какой архитектор не испытал бы ощущения счастья от сознания, что выношенный им проект он осуществит собственными руками!

Вызванная из Кишинева семья уже ждала его в Киеве, и он, как в студенческие времена, поспешил к Марии Викентьевне, будто на первое свидание. Августовский Киев встретил его запыленной зеленью, корзинами спелых фруктов. Алексей Викторович обещал Марии Викентьевне, что больше никуда не уедет. Наконец-то его мечты о спокойной работе и оседлой жизни сбылись.

С веселой иронией глядела на него жена.

— Такой непоседа, как ты, Алеша, даже в раю не усидит, будь его Ева трижды красавица, — сказала она.

Целый вечер Алексей Викторович играл с Петрушей, сам уложил его спать, рассказал ему сказку о маленьком Муке.

Утром, переполненный ощущением бодрости, он пружинисто шагал по улице, весело поглядывая на золотые купола лавры.

В приемной отца Флавиана его не заставили ждать. Он поклонился сановному старцу и, дождавшись приглашения, сел, ожидая приятных новостей. Но отец Флавиан начал с выговора — слишком долго Щусев отсутствовал.