Андрей Турков - Что было на веку... Странички воспоминаний

Конечно, сама она, по своему характеру, сочла бы все это страш­ным преувеличением!

«Не было у меня (при приходе в журнал — А.Т.) никакой про­граммы, — говорила она в одном позднейшем интервью — Я его (журнал — А.Т.) не строила, он сам строился. Как живой орга­низм. Знаете, говорят: есть театр режиссерский и есть театр ак­терский, режиссер которого делает все, чтобы актер смог рас­крыться. Показать лучшее в себе. Наш журнал — театр актерс­кий».

А вот что писала одна из «актрис» в статье «Запоздалое призна­ние»: «В вас не было ничего начальственного — ни в тоне, ни в по­ведении, ни даже в самооценке... В чем действительно состояла ваша привилегия, так это в ответственности. За все отвечали вы. Все ошибки, промахи брали на себя решительно и властно, закрывая со­бой «расшалившихся деток», как любовно называли всю нашу ре­дакцию.

...Вы разрешали все или почти все — фантазировать, эксперимен­тировать со статьями, рубриками, придумывать, устраивать «штурм мозгов»... Разрешали, бесконечно доверяя нам и абсолютно точно зная,только свобода способна рождать поступки и действия, достойные человеческой природы и совершенно необходимые человеку.

Мы знали и тогда, как нам и журналу чудесным образом повезло с Главным, но в молодости чудеса воспринимаются, как что-то впол­не нормальное, обычное».

Что к этому добавишь?..

Еще в преддверии новой больницы и опасной операции она с ее великодушием заранее постаралась меня утешить, сказав однажды:

— Помни, что я была счастлива...

Хотя я-то знаю, что во многом перед ней грешен.

Когда-то, в январе 1967 года, во время нашей размолвки из-за мо­его, дорого стоившего Нине «романа», она вдруг усадила меня на ди­ван рядом с собой и внешне спокойно, грустным и добрым голосом спросила:

— Ну, что — будем расставаться?

Я только головой отчаянно замотал и понял, что — ни за что, ни­когда...

Но вот теперь расстался. Навсегда. Безмерно ее любя и безмерно виноватым перед нею.

В сентябре того же 2004 года Нине исполнилось бы восемьдесят пять...

Той же осенью в Красновидове на лоджии возле твоей любимой комнаты вдруг объявился снегирь — будто какой-то привет от тебя, ушедшей.

Я вышел насыпать ему крошек и тут же заметил еще и давно не виданную белочку, шустро пробежавшую сначала по усеянной опав­шими листьями земле, потом — по дереву: самой-то ее уже не разли­чить было, но — стволик закачался. Как бы ты ей радовалась! Как и всему этому ясному, солнечному деньку уходящего бабьего лета...

Первая осень без тебя... Желтеют березы... Стучит дятел...

Первая весна без тебя. Скоро год, как...

Второй год... Третий...

Вышли две моих книги, которых ты ждала — не дождалась... Обе посвящены твоей памяти

Теперь на закате собственной жизни вспоминается бесконечно многое, пусть иной раз, на посторонний взгляд, быть может, и не­значительное.

Вдруг отыскалась шутливая записка, видимо, наших первых об­щих месяцев: «Весна. Работать не хочется. Где ты? Ах!!!»

Весной 1967 года после тяжелейшего спазма мозговых сосудов мы жили у вышеупоминавшихся Ждановых, попросивших на время их отсутствия «постеречь» пахринскую дачу. На нашем попечении оставалась и огромная южнорусская овчарка Вега. Хозяева постара­лись нас ей «представить» и «отрекомендовать», тем не менее Нина побаивалась этой мощной громадины.

Стоял непривычно жаркий май. Я ставил на большом жданов­ском участке в тень под елками раскладушку для Нины. Поначалу Вега располагалась поодаль, но постепенно расстояние, отделявшее ее от болящей, все сокращалось и сокращалось. А та, слегка окрепнув, порой уже пересаживалась в стоящее рядом кресло.

Однажды кто-то пришел нас навестить, Нина поднялась навстре­чу, оставив на ручке кресла начатую конфету, и тут Вега потихоньку подошла и слизнула ее. Очень мы веселились, обнаружив пропажу!

Совсем запанибрата с Вегой так и не стали, уж больно была гроз­на и независима. Следующей зимой она занемогла и даже не выхо­дила из конуры. Я обеспокоился и сунулся туда с миской еды. Но тут Вега осторожно, однако «со значением» ухватила мою руку своими внушительными челюстями...

Однако, когда той же зимой мне рано утром потребовалось пое­хать в Москву, стук захлопнувшейся калитки разбудил Вегу, она вы­бежала вслед и, видимо, решив, что осталась в одиночестве, завы­ла так, что Нина выскочила на крыльцо еле одетой, чтобы ее оклик­нуть и успокоить.

Она тем более сочувствовала Веге, что сама с годами все более тяготилась моими отлучками. Возвращаясь и еще даже толком не за­крыв отпертую дверь, я почти всегда слышал ее обрадованный го­лос.

Теперь меня встречает тишина...

Не нагляжусь на фотографию совсем молодой, еще до нашей встречи Нины. Знать не знаю, к кому было тогда обращено это ми­лое, нежно улыбающееся лицо. Но теперь-то оно вроде смотрит на меня и вызывает в памяти давние строки Инны Гофф:

Боюсь, что не выдержишь ты и заплачешь, —

И я улыбаюсь тебе...

ВМЕСТО ЭПИЛОГА

Мои товарищи во тьму

Уходят друг за другом быстро,

Как в темный люк парашютисты —

По одному, по одному.

Юрий Разумовский (сам теперь уже ушедший)

Друзья, давайте видеться почаще!

Константин Ваншенкин

Когда я начал потихоньку «кропать мемуары», как было сказано в давних стихах Кости Левина, то думал назвать их «Тополиный пух» и предпослать им следующее вступление:

«Лето 1945 года. Госпиталь в приволжском Камышине.

Постепенно выздоравливаешь, приноравливаешься к своему но­вому положению, и горечь увечья, температурные вспышки, не­взрачность обстановки (по ночам в палату захаживают крысы, могут и днем повстречаться тебе в каком-нибудь укромном уголке), — все перекрывается ощущением возвращения к жизни, да еще отныне — мирной, ее обещаниями, ее дразнящими воображение маревами бу­дущего.

И вот уже кажешься себе взаправдашним поэтом и вместо днев­ника записываешь что-то вроде:

А дни — как тополиный пух,

Неясный, теплый, летний снег.

Подставь ладонь свою, и пусть

Пушинки подплывают к ней.

Но лишь одна и редко две

Останутся в твоей руке...

Десятки лет миновали с тех пор, и многие-многие, едва ли не большинство, из прожитых дней исчезли из памяти, наподобие того давнего пуха, который заваливал камышинские улицы, площади, скверики, смешивался с пылью и слипался в огромные комья, а ве­тер гнал их все дальше, как перекати-поле.

Но что-то осталось — и то ласково щекочет ладонь, сжавшую эту пушинку, как будто ты какой-то неугасимый солнечный лучик пой­мал, а то доныне отзывается в сердце болью, чувством утраты или горькой вины».

Однако слишком многое, что стало вспоминаться, никак не похо­дило на легкие пушинки (хотя некоторые сугубо личные странички в какой-то мере уживаются с этим образом).